Восьмой член экспедиции, Лабан, обычно уже спал в своем гамаке в столь поздний час. Гамаком ему служила вещевая сумка, а одеялом — мохнатое полотенце, так что Лабану было мягко, тепло и уютно. Если утро оказывалось прохладным или дождливым, он так же неохотно покидал свою сумку, как мы — наши гамаки и кровати. Однако валяться нам было некогда, даже в плохую погоду находилось достаточно работы. С рассветом всем приходилось вставать, несмотря на ворчанье и протесты.
Когда Лабана будили, он высовывал из сумки сонную рожицу, зевал во всю ширь своего маленького ротика и пытался снова юркнуть в постельку. Однако мы решительно возражали против того, чтобы он лежал и нежился после того, как все остальные встали. С большой неохотой, поругиваясь, Лабан оставлял постель и отправлялся на поиски кустика или ветки, которые служили ему уборной. Затем он спешил на кухню, где его ждал завтрак. Как и мы, Лабан любил начинать день вкусным спелым бананом и чашкой кофе, а чуть попозже, перед тем как приступать к работе, — подкрепиться поосновательнее: например, копченой рыбой и печеными бананами или овсяной кашей с диким медом.
Торгни был доволен Лабаном. Уморительная рожица с выражением мировой скорби во взоре, не покидавшим Лабана даже в самых смешных и нелепых обстоятельствах, как нельзя лучше подходила для кино. Это был настоящий обезьяний Бестер Китон, только несравненно темпераментнее знаменитого американского киноартиста. Лабан умел злиться так, что от него только искры летели — например, когда мы сажали его на обрубленную внизу лиану и ему приходилось лезть до самого верха, чтобы потом спуститься по дереву. Подобно всем нам, Лабан был не лишен слабостей и недостатков, среди которых не последнее место занимала лень.
— Послушай, Лабан, ведь ты обезьяна, — говорили мы, — а обезьяны всегда лазают по деревьям.
— Потому что они вынуждены! — отвечал Лабан сердито (во всяком случае, так мы его понимали). — А мне что делать на дереве? Листья и плоды мне ни к чему, я и так уже наелся каши до того, что живот чуть не лопается!
— Именно поэтому тебе полезно немного поразмяться. Ты должен двигаться, лазить… — настаивали мы.
— А вы будете сидеть и зубоскалить? Попробовали бы сами залезть по лиане за завтраком, так узнали бы, что это вовсе не так уж весело! Если говорить начистоту, то вы просто садисты!.. Впрочем, — продолжал Лабан, нехотя приступая к утомительному подъему по раскачивающейся лиане, — и я тоже могу досадить вам, если уж на то пошло!
После чего он взбирался на ветку над головой у кого-нибудь из членов экспедиции и обливал его — вы понимаете, конечно, что я имею в виду! — с удивительной меткостью.
Из сказанного вовсе не следует, что мы пребывали в постоянной ссоре с Лабаном. Можно поспорить иной раз, поругаться и оставаться, тем не менее, друзьями. Правда, Лабан был еще мал и зелен, и его следовало держать немножко в строгости. Если он, например, не соображал сам, что свежие зеленые листья для его желудка полезнее, чем бумажные листки моего дневника, то приходилось, естественно, втолковывать ему это.
(Кстати, я в жизни не видал более всеядного, чем Лабан! Он разделял все наши трапезы, после чего охотно принимался за пиретрум, динамит, магнитофонную ленту и так далее.)
Мы получили немало трогательных доказательств ответной привязанности со стороны Лабана. При всем своем отвращении к воде, он отважно плыл к нам, когда мы купались. Больше всего Лабан любил сидеть на чьем-нибудь плече. Это было не всегда приятно, особенно если он для верности цеплялся хвостом за вашу шею, а градусник в это время показывал тридцать пять — сорок в тени. В таких случаях Лабана ссаживали на землю. Он громко возмущался и пытался влезть обратно, но прекращал попытки, как только на него прикрикивали. Однако стоило Лабану заметить, что ваше внимание чем-то отвлечено, как он тихохонько, крадучись, стараясь сделаться возможно легче, начинал взбираться опять на плечо. Он был готов повторять свою хитрость снова и снова. Известно, что сердце — не камень; в конце концов Лабан оставался сидеть на излюбленном месте.
16
У ИНДЕЙЦЕВ ПЛЕМЕНИ КОФАН
После недельного плавания по реке Сан-Мигель мы впервые встретили индейцев племени кофан. Встреча состоялась у притока Сан-Мигель — Кебрада-дель-Конехос.
Кофаны — очень статный народ. Мужчины, сильные и суровые, одеваются в нечто вроде тоги, на шее носят целые килограммы фарфоровых бус. Мочки ушей и носовые хрящи пробуравлены, и в отверстия вставлены пестрые перья попугая. Лица причудливо раскрашены ачиоте — красной растительной краской. На головах у многих можно увидеть великолепные украшения из перьев, на шеях — ожерелья из клыков ягуара.
Женщины одеваются и красятся скромнее, чем мужчины. Впрочем, так заведено у большинства диких народов (в отличие от так называемых цивилизованных людей): мужчины наряжаются гораздо пышнее женщин.
Вождь индейского поселения (он же был верховным вождем всех кофанов вообще) носил христианское имя Франсиско. У него было умное и живое лицо, да он и вообще казался подвижнее остальных индейцев, которые держались весьма важно и сдержанно.
Дня через два, когда я познакомился с Франсиско поближе, он признался, что вовсе не кофан по происхождению и вообще не чистокровный индеец. Родился в начале столетия совсем в другом конце Амазонас, в деревне, населенной белыми.
— В молодости, — рассказывал он на хорошем испанском языке, — я ходил, как и вы, в рубашке, штанах и ботинках. Однако жизнь белых была мне не по душе; я отправился к индейцам сиóн, на реке Какета, и поселился там. Меня выбрали вождем. Но и там мне не понравилось; я продолжал путешествовать, пока не оказался здесь, на Сукумбио (так называют кофаны Сан-Мигель). У кофанов я почувствовал себя хорошо. Оделся на их лад, женился на местной женщине — в общем, зажил, как все кофаны. Здесь меня тоже выбрали вождем. После белые назначили меня губернатором или верховным вождем всех кофанов. Уже шестнадцать лет я занимаю этот пост. Не раз и с белыми приходилось поспорить! Когда началась война с Перу, они хотели забрать кофанов в армию. Но я сказал «нет». А потом появились миссионеры — хотели проповедовать среди кофанов. Я опять сказал «нет». Кофаны лучше всего чувствуют себя тогда, когда в их жизнь не вмешиваются чужаки!
На хижине Франсиско висит доска с надписью «Гобернадор, Сан-Мигель, Колумбия». Кроме того, его наградили жезлом с серебряным набалдашником, на котором выгравированы слова: «Гобернадор де Путумайо».
Самая крупная группа кофанов живет в верхнем течении реки Сан-Мигель, в поселке Санта-Роса-де-Сукумбио. Чтобы попасть туда, нам требовались еще лодки и люди. Франсиско вызвался помочь; три дня спустя наш отряд смог продолжать путь, пополнившись двумя лодками и девятью кофанами. Наши новые спутники прекрасно знали реку и отлично управляли лодками, и нам потребовалось всего четыре дня, чтобы добраться до цели.
Санта-Роса-де-Сукумбио находится на острове там, где белопенная Рио-Руми-Яку сливается с Сан-Мигелем. Впрочем, индейцы обитали здесь только временно. Выше по реке Руми-Яку находилась настоящая деревня, большая, с удобными хижинами, но жителей выгнали оттуда… тараканы! Правда, и на новом месте было немало этих неприятных насекомых; в остальном же кофаны устроились довольно уютно. Мы разбили большой лагерь неподалеку от индейских хижин, сделали из бамбука настоящие нары, столы и скамейки и даже оборудовали темную комнату для проявления негативов. (Она служила также нашим тайным баром.)
Кофаны приняли нас не слишком холодно, но и не очень сердечно. Они вели себя сдержанно и недоверчиво, и первые дни нашего знакомства не обещали ничего хорошего. Собственно, иного приема не приходилось и ждать. Я уже говорил, что индейцы по прежнему опыту составили себе не очень-то лестное представление о белых. Понятно, что кофаны не приветствовали наше вторжение, хотя бы и с разрешения их верховного вождя. Особенно нас смущала их замкнутость. Мы мечтали записать на магнитофон песни кофанов, но индейцы отказались петь: заявили, что у них вообще нет песен и они никогда не поют! Такой же ответ мы получили и насчет плясок. Трудно было поверить этому: песни и пляски распространены среди всех диких народов. Шли дни, отношения улучшались, и индейцы стали общительнее. Они убедились, что мы приехали с мирными намерениями; сыграли свою роль и наши товары и подарки. А кроме того, в нашу пользу говорили игрушки, которые мы раздавали ребятишкам, и… музыка.