Фигура, закутанная в покрывало, открыла нам дверь и зашлепала впереди нас по полу маленькими босыми ногами.
Управляющий попросил моих слуг остаться внизу и повел меня вверх по лестнице на второй этаж. Пока мы здесь ожидали возвращения девушки, он сказал мне:
– Простите, господин, за плохое освещение. Это причуда моего хозяина.
– Почему?
Казалось, вопрос его озадачил.
– Это касается старой веры, – сказал он. – Я прошу прощения. Мы думали, вы посвящены в хессекскую веру.
– Я похож на священника? Я не жрец. Но ведь это масрийский дом.
– Отчасти, господин. Тем не менее когда человек в отчаянии, он обратится куда угодно. Но если вы сами не придерживаетесь масрийского канона…
– Я чужестранец, – сказал я. – Расскажите мне о старой вере.
Прежде, чем он ответил, что-то промелькнуло в моем мозгу, какой-то намек, воспоминание о разговоре на борту корабля. Старая вера… Темнота, противопоставленная яркому свету Пламени, солнце и факел – символы Масримаса, нечто темное и мистическое, заплесневелая пыль с гробницы древнего хессека.
– Я сам, – сказал твердо этот человек, чувства и разум которого противостояли сомнениям, оставшимся, казалось, только в костях. – Я сам не верю в эти предрассудки. Я тоже масрийской крови, и если бы я склонялся к какому-нибудь богу, это был бы Повелитель пламени. Это ясно. С другой стороны, это распространено в старом городе на болоте. Бит-Хесси… Вы знаете, что после заката даже джердиеры туда не заходят?
– Скажите, а как зовут этого бога хессеков? Я думаю, они поклоняются океану, или чему-нибудь еще в этом роде.
– Да, господин, – сказал он. – Но это не бог. Это – его антипод. Я лучше помолчу. Я и так сказал слишком много. Понимаете, мой хозяин Фунлин в отчаянии обратился к этому, но основ не понимает. Говорят, надо быть чистокровным хессеком, чтобы заниматься этим… Вот и девушка идет, господин.
Он оборвал разговор, и закутанная в покрывало служанка вбежала на своих мышиных ножках и прошептала, что хозяин почтительно просит меня войти.
Там было очень темно. Я прошел в другую дверь, остановился в темноте.
Я услышал чье-то дыхание – резкое от боли и возбуждения или от страха. Внутренним взглядом я увидел его страх – этого когда-то толстого, а теперь кожа да кости человека с болью в боку и смертью в уме.
– Успокойтесь, – сказал я. – Я чудотворец Вазкор, я пришел исцелить вас.
На подставке стояла лампа. Я подошел к ней, снял стеклянный колпак и положил на нее руку. Я умел сделать так, чтобы энергия, плавно поднявшись во мне, могла зажечь фитиль и заставить его гореть. Фунлин задержал дыхание. Пламя занялось, разбрасывая блики света по стенам, когда я закрыл его стеклом.
Теперь я мог его видеть. Он лежал в кресле, моргая, и смотрел на меня. Его завитый парик был прошит серебряной нитью, край его одежды отделан серебром, на пальцах перстни. Лицо ею было бритым. Я видел, что он отдал бы мне все за один час без боли. Здесь я мог получить плату.
– Я пробовал нескольких – никому не удалось. Я много на них истратил.
На тебя, возможно, тоже зря потрачусь, несмотря на твой фокус с лампой, – он смотрел на меня с унылой злостью. – Ты совсем мальчик.
– Это ваша болезнь заставляет вас забываться. Я избавлю вас от нее, а потом обсудим наше дело.
Я возложил на него руку и сразу почувствовал камень, «увидел» его ладонью, он был как черный узел на белой ветке. Я подумал: «Это я тебе сегодня оставлю. Уберу только боль, пока не получу то, что мне надо». Богач Фунлин застыл. Он схватился за подлокотники кресла и молчал, чтобы увериться.
– Она… отпустила, – сказал он. Его лицо выражало страстную просьбу.
– Вы еще не излечены, – сказал я. – Это на завтра, если вы мне заплатите.
Он вздохнул и закрыл глаза.
– Даже за это, – сказал он, – я бы тебя вознаградил. Во имя Пламени, как это приятно. Если ты сможешь меня вылечить, назначай свою цену.
Я коротко расспросил Кочеса об этом купце и был хорошо подготовлен.
– Назову свою цену. Десять мер золота, взвешенных по рыночным меркам, пятнадцать мер серебра. А также небольшая доля в ваших делах – пшеница и виноградники, я думаю, и жемчуг. Я прошу только то, что может обеспечить мне подходящий доход, пока я в городе, скажем, по двадцать процентов от каждой сделки по винограду и драгоценностям – по рыночным расценкам, конечно.
– Собака, – сказал он. – Ты думаешь, я такой богатый? Ты высосешь мою кровь, как паразит. Какое право ты имеешь столько просить?
– Такое же, как и вы, полагая, что должны жить. Выбирайте.
– Ты разоришь меня.
– Смерть это сделает еще лучше, чем я, – сказал я. – Я вернусь завтра, вы скажете мне, приемлемы ли мои условия.
Я не чувствовал жалости к нему, пытаясь завладеть сразу и его жизнью, и его богатствами. Время моей жалости еще не пришло, по крайней мере, не к таким людям, как Фунлин.
Вдоль фронтона «Зубов Дельфина» горели факелы в колпаках из голубого и желтого стекла. В вестибюле и в коридорах я не встретил никого, кто бы не таращился на меня.
Как и ожидалось, новость распространилась. Они все знали – и эпизод с Золотой Рукой, и часы, когда я исцелял в Роще, и об отступлении принца-джердата с двумя сотнями человек. Что же сделает чудотворец теперь? Чудотворец прошел в свои покои. Тут же меня потревожил Кочес, который вернулся после ужина напуганным.
– Чарпон, господин Вазкор, – проблеял он.
Глаза его бегали. Он собирался предать своего хозяина, и этой мысли он боялся, как и меня.
– Что Чарпон?
– Корабль, «Вайн-Ярд». Хессеки говорят, что он собирает всех на борту сегодня поздно ночью и отплывает с отливом на рассвете. Он не собирается вам ничего говорить. С ним должны быть другие помощники, а также те из команды, кого удастся быстро собрать. Рабы-гребцы по прежнему на борту. Я слышал, он отправил их за провиантом – мясом и вином, которое они получают перед началом путешествия.
Я позволил Кочесу трещать о глупости Чарпона, о его собственном желании служить мне и о том, как было для него опасно пойти против капитана и принести мне новости. Я не хотел и не собирался терять корабль. Чарпон, решивший, наверное, быть занозой у меня в боку, достиг предела. Единственным способом остановить его и убрать проблемы, с ним связанные, была его смерть.
Решив убить его, я столкнулся с другой проблемой – я не хотел убивать ни его, ни кого-либо другого тем безотказным способом, которым я владел, – силой моей воли. Моральные соображения были здесь не при чем. Это был чистый страх. Я боялся Силы во мне. В минуты, когда я боялся, я чувствовал, как какой-то демон захватывает мой мозг, я испытывал чувство раздвоения, которое могло бы снести меня с ума. Я решил действовать иначе. Я отослал Кочеса, поблагодарив его, и он прокрался в постель Тэи.
Я позвал Длинный Глаз, который застыл у моей двери, как деревянный страж. Я рассказал ему о планах Чарпона.
Прежде чем я успел что-либо добавить, Длинный Глаз сказал:
– Я выслежу Чарпона и убью его.
– Он будет не один, – сказал я.
– Ну и что? Все хессеки почитают Вазкора, а не Чарпона.
– Ты ведь знаешь, что я могу и сам это сделать, – сказал я, раздраженный смутным чувством вины. – Ты не спрашиваешь, хочу ли я, чтобы ты сделал это для меня?
Он посмотрел на меня пустым взглядом. Боги были непостижимы. Больше он никуда не смотрел. Ничего не сказав, он выскользнул в ночь.
Я сидел перед пурпурным окном до тех пор, пока рассвет не перекрасил черный цвет в синий, а синий – в красный. Птицы нежно запели в своих клетках.
Эта ночь была не для сна. Я думал: «Сейчас ли он убивает Чарпона! Может быть, хессеки все-таки остались верны капитану? Может, они убили Длинный Глаз, приняв его за грабителя, как же еще можно было бы объяснить его лунатизм? Это подло, это воняет. Если должен быть использован нож, почему бы и не мой? Одного человека я убил раньше. А это убийство по заказу».
Вдруг раздался стук в дверь. Дверь открылась, я вскочил на ноги, как будто это я ждал палача.
Это был не Длинный Глаз, а один из хессеков, который заметно заискивал передо мной, покорно закрыв лицо руками.
– Наш лау-йесс, – начал ан и разразился потоком корабельного арго.