— Типун тебе на язык! — перебил его Алексей. — Гляди, не хвалися заранее… Дело-то еще не кончено!
Мрачность маленького человека не заражала его приятеля.
— Не велики птицы станичные начальники, откупимся! Нет, Алексей, теперь бояться нечего: в любой избе укроют…
— Посмотрим! — не смягчаясь нисколько, остановил его Алексей. — Что зря болтать?!
Он продолжал идти вперед как вожатый и, видимо, хотел руководить шедшим вслед за ним не только в дороге, но и в житейских делах. Тот подчинился и в самом далее более о том не говорил.
Так шли они несколько времени молча.
Вечер и тишина покрывали поля. Солнце упало в темносерые облака над синей полоскою леса; тонкой каймою он бежал по берегу Урала. Едва лишь скользнули длинные тени до черным полям, заверещали кузнечики. Стоном стал в степи неумолчный свист. Шорох шагов не слышался далее придорожных столбов. В сумерках, издали глядя на путников, можно их было принять разве за черные призраки, только вставшие из могил; кладбище, кстати, только что они миновали, приближаясь к станице.
У околицы друзья остановились и сошлись, совещаясь. На этот раз говорил однако Алексей; спутник же его лишь слушал, кивая головой.
— По-моему, сейчас же, сейчас же, — настаивал тот, — надо объявляться. Нечего тянуть время, да и пешком идти надоело… Пусть везут отсюда хоть с колокольцами… Вся станица, почитай, староверы. Хоть в первую избу пойдем…
— Пойдем. А там ход вещей покажет!
Уродливый монашек снова выдвинулся вперед, входя в станичную улицу и принимая на себя бешеную атаку деревенских дворняг. Отбившись от приступа дубовым своим посохом, он свернул к первой избе и и стучал в окно.
На стук вышел бородатый казак. Он посмотрел на гостей неприветливо, должно быть, ожидая просьб о подаянии.
Алексей, всюду являвшийся проводником своему товарищу, выступил вперед и поклонился.
— Не знаешь ли, добрый человек, — строго и не без сознания своего собственного достоинства спросил он, — где бы могли мы переночевать у хороших людей, сироты или вдовицы, чтобы могла принять от нас за ночлег?
Гости такого рода встречались на почтовом тракте нередко. Не многие из них все же заговаривали о плати. Казак, не отвечая, попробовал дознаться о самих прохожих.
— А вы кто? Откуда?
— Из большого далека, люди прохожие!
— Монахи?
— Монашеское одеяние и послушники носят.
— Куда идете?
— Да только до тех мест, куда посланы.
Осторожный монашек понравился хозяину. Он почувствовал в нем гонимого и спросил о главном:
— Како веруете?
На этот раз гость ответил с истовостью верного хранителя старой веры:
— Как деды и прадеды, держимся древлего благочестия и иной веры не знаем.
Он окрестил себя высоким и строгим крестом двуперстного сложения; хозяин стал приветливее.
— Зайдите хоть к нам, — сказал он, растворяя калитку, — понравится — и заночевать можете.
Он оглянулся, поджидая, пока войдут во двор гости, чтобы за ними запереть. Тогда-то он и увидел сцену, крайне его удивившую. Ведший с ним переговоры острословый монашек низко поклонился своему спутнику, приглашая его войти. Когда тот величественным кивком изъявил согласие монашек метнулся вперед, с почтительным проворством, широко распахнул перед ним дверь и держал ее так, поклонно нагнув голову до тех пор, пока тот не миновал калитки.
Казак чуть не разинул рта. Монашек же, как ни в чем не бывало, забежал вперед своего спутника и таким же порядком держал перед ним дверь в сенях, потом в избе. Входя, тот благословил с порога все окружающее, а потом, крестясь и благословляя, вошел в просторную горницу.
Хозяин забыл об открытой калитке. Он настиг монашка и схватил его за плечо.
— Стой, — прошептал он, — стой, говори: кто это? Кого это ты так чтишь? Почему?
Вошедший, не слыша, что делалось сзади него, погрузился в молитву перед темными ликами святых. Божница занимала весь передний угол и стеклянными крыльями прихватывала стены с обеих сторон до окон; она укрыла загадочного гостя. Только силуэт его пал тенью на зеленое серебро риз.
Тогда монашек поднялся на цыпочки до хозяйского уха и прошептал:
— Посол святейшего патриарха, преосвященный Мелетий, епископ Беловодский! Вот кто!
Несколько мгновений казак находился в оцепенении. Застыл ли он в немом уважении к высокому посетителю или был он подавлен новым и достоверным известием о Беловодьи, трудно сказать. Во всяком случае оправился он не раньте, чем монашек, почтительнейше истребовав от епископа шелковый плат, предъявил его хозяину.