Парень насмешки не разгадал, но отвечал сдержаннее.
— Молился я господу, чтобы указал мне, как жить, пробормотал он, — Может быть, через вас господь мне указывает путь мой!
— Может быть, может быть! — повторил монашек серьезно и строго, как-будто бы не было и тени насмешки в прежних его словах.
Тит взглянул на него недоверчиво. Монашек втянул голову в плечи и снова стал походить на вороватую, осторожную птицу, таящуюся от врага с тем, чтобы напасть на него тут же сзади. Того, что было им выговорено, было слишком много для его нрава, Он точно устал и, замолчав, отвернулся.
Тит с некоторым беспокойством отодвинулся к окну. Красные космы гераней стали щекотать ему лицо. Он подумал о том, не прогневил ли он какой-нибудь неучтивостью одного из светлых вестников воли божией, но, не заметив никакого неудовольствия на лице монашка, отошел прочь.
Говор и толкотня в горнице были ему очень нужны. Среди них он развеял свое волнение и вышел со странной улыбкой, как молодой человек, которому впервые поднесли на пиру чарку старого хмельного меду.
Он прошел через просторные сени, отделявшие парадную комнату, на жилую половину и тут застал женщин. По обычаю им невозможно было показаться в горнице при таком собрании. Однако через каких-то перебежчиков и здесь им было уже известно все, что говорилось там. Мать, выходившая в сени подслушивать и подглядывать, являлась главным источником сведений. При появлении Тита внимание было перенесено на него. Однако он отвечал и неохотно и кратко. Любопытствующие отвернулись от него, возвращаясь к понятной и доступной им болтовне с матерью.
Тит был рад этому.
— Где Катюша? — спросил он.
Он зашел увидеться с сестрой, но надо было повторить дважды свой вопрос, чтобы добиться ответа от женщин. Они продолжали обсуждать поведение гостей.
— В коровнике, где ей быть! — сурово ответила мать, недовольная сыном. — Корову доит, чай.
Тит вышел с поспешностью и на крыльце приостановился, ослепленный небом. На черной мантии светились голубоватые звезды, как тысячи свечечек над толпой в вербную ночь. Мир утопал, как в зарницах, в голубом зареве.
Должно быть, правы старухи, рассказывающие казачатам сказки о человеческих душеньках, живущих на звездах. В тот час глянули на молодого казака души всех вольнолюбивых предков его, даже и тех, что не были еще записаны в казачество, не были еще жалованы царем Алексеем Михайловичем всеми землями по Яику, не знали еще холопьей службы у наказного атамана. И когда обратил лицо свое к звездам прямой потомок вольницы, ощутил он в себе силы, должно быть, не меньше, чем те, с которыми выступали казаки с Пугачевым за старую веру свою.
— В путь, в путь! В Беловодье! — прошептал он и сбежал с крыльца, колеблемый верою и силой.
Встревоженная топотом ног, попятилась корова в хлеву. Едва спасла в ночном сумраке девушка подойник.
Что ты, Тит, как сумасшедший, — проворчала она и стала уставлять на место корову с ласковым ропотом: — Свои, свои, Красотка. Не видишь что-ли? Чего испугалась, ну? Стой, стой…
— Я к тебе, Катюша! — сказал Тит, виновато таясь за порогом.
— Ушли гости-то?
— Станичные расходятся. А прохожие-то заночуют, чай, у нас…
Девушка обернулась к брату.
— А ты что? Насчет Тани?
Тат усмехнулся и опустил голову, стараясь смущением смягчить сердце сестры. Она проворчала как-будто сердито:
— Больше у тебя дел со мной нет…
— В последний раз, Катюша!
— В последний? Почему в последний?
Тит засмеялся.
— Да ведь ты сама говорила, что надо нам разойтись по-добру, по-здорову?
— Да, надо, надо! — спохватившись, упрямо повторила девушка. — Неужто на рожон идти? Слез-то и без вас много льется. Да ты что же, решил, что ли, что-нибудь или так только? — не без сочувствия спросила она.
— Решил! Только дай еще разок завтра повидаться… Мне гости господню волю принесли…
Дело казалось серьезным. Горькая радость за решимость брата охватила девушку. Она сдалась.
— Утром, чуть свет, как коров выгоним, пошлю ее к роднику. Ладно. Карауль там! — наказала она.
Он поблагодарил ее.
— А я из спасибы твоей валенок — и то не сваляю, — крикнула она, отгоняя корову, — на-ка, вот, отнеси молоко на кухню, а я корову приберу.
Тит принял из рук ее теплый подойник и сказал тихо:
— Я хотел бы тебе заслужить, Катюша!
Она заволновалась.
— Что это ты, — резко, чтобы скрыть смущение, закричала она, — за Таню, да?
— И за Таню! — признался он.