Недавно мне вновь показалось, что я волен кое-что сделать в важном, выбрать некоторую линию поведения. И вновь я убедился, что осуществить эту линию я не могу. Я убедился в этом не путём рассуждения, а по опыту, как неоднократно убеждался в прошлом. Вновь всем моим существом я увидел, что в важном всякий мой выбор тщетен и что это не плохо, а хорошо. Тогда утратил иллюзию его, поднялся над ним, вернее, был поднят.
Буду ли я выбирать в дальнейшем? Не знаю, я не в силах осуществить какую-либо линию поведения. И всё же в глубине души я намерен больше не выбирать. Но это намерение – новый выбор. Как и прежние, он тщетен, не состоится, он уже не состоялся, так как, решив не выбирать, я тем самым выбрал – выбрал невыбор. Он не состоялся, и это не плохо, а хорошо.
Так обстоит дело с выбором в важном. А в мелочах? В том, каким путём куда-либо ехать, на каком транспорте, в какой момент и т.п.? Здесь я обычно сохраняю иллюзию свободы. Но «Бог всё предопределил, ничего не оставил на мою долю, ничего не оставил для моей свободы выбора» /Я.С. Друскин, Три искушения Христа в пустыне/. Поднятие над нею происходит тогда, когда мелочи теряют для меня значение: нечто и его отрицание становятся равны и исчезают. Собственно, значение имеют не они сами по себе, а иллюзия моей свободы, питаемая ими. Когда же Бог проникает сквозь мою скорлупу и подавляет эту иллюзию, они оказываются не нужны.
О сгорании
Май, 1976 г.
Меня не рассекает на́двое вечный Небесный Свет, не пронизывает смертельной скорбью. И рассечением не соединяет обе части, не соединяет Собою, не умиротворяет благостностью этого исцеления. Он не рассекает меня на злого и доброго, грешника и праведника, земного и небесного; и второй не взмывает ввысь. а первый не падает на землю. Он не соединяет Собою первого со вторым, и я не вижу, что в этом соединении первого нет и я – второй, взмывающий ввысь, что уже нет этого мира. И затем не обнаруживаю, что Он ушёл и я – первый, не соединённый со вторым, лежащий на земле и насквозь земной, сохранивший лишь рубец – след от рассечения, грешник. Я не обнаруживаю, что меня не рассекает на́двое вечный Небесный Свет, не пронизывает смертельной скорбью; и рассечением не соединяет обе части, не соединяет Собою, не умиротворяет благостностью этого исцеления…
Это всё не совершается. Если же не совершается, то не совершилось и не совершится, так как было не во времени, а вечности, – как же может быть в будущем или прошлом? Как вневре́менное могло оставить на мне рубец – память о себе, которого раньше у меня не было? Как оно могло в какой-то момент сделать меня насквозь земным? Но если совершается вневре́менное, оно и не может быть в настоящем, будущем или прошлом. Поэтому я не могу утверждать, что моё рассечение не совершается.
Если же совершается, я не вижу этого. Почему? Второй – небесный, праведник – всё видит. Он видит, что не имеет ни в чём нужды, а первого нет – нет этого мира. Но я – первый и ничего не вижу. Я не вижу, что меня нет, – потому и не вижу, что меня нет. Это – если моё рассечение совершается.
Тогда кто теперь думает, осязает прикосновение ручки и бумаги, видит слова? Кто испытывает беспокойство? Если нет мира, что такое чувства, мысли, ощущения? Но известно ли мне, что они есть? Пока я не обратил внимания на прикосновение ручки и бумаги, оно мне не известно. Когда же обратил внимание, уже не ощущаю прикосновения, только мыслю о нём. Говорит ли эта мысль о прикосновении, соответствует ли ему? Не знаю: теперь прикосновения нет, есть лишь эта мысль, как же увидеть её соответствие чему-либо?6
Но в самый момент обращения внимания нет ли и ощущения, и мысли? Не знаю, теперь внимание уже обращено и ощущения нет, есть только мысль о нём.
Значит, есть мысль? Но этот вопрос обратил моё внимание на мою мысль, и я уже не имею её – только мысль об этой мысли. Но и её у меня нет – только мысль о мысли о мысли, которой тоже нет; и т.д. Это же относится к моему думанию и чувству беспокойства: пока я не обратил на него внимания, оно мне не известно, когда же обратил, не имею его.
Я могу сомневаться в последнем рассуждении, выдвигать предположения, его опровергающие, но все они останутся лишь предположениями: мне не удастся найти верных свидетельств существования мира. В частности, я не знаю, существует ли это рассуждение.
Итак, остаётся прежнее: если вечный Небесный Свет рассекает меня, я не существую. Собственно, Он и не рассекает меня, а сжигает – выжигает первого, грешника, и тем же актом пома́зует второго: сжигает первого и помазует второго, чтобы он был праведником. Но я – первый, и Он сжигает меня; и я не существую. Ибо нет моей молитвы, обращённой к Христу, и Он не приходит ко мне: не умирает на кресте ради меня, чтобы придти ко мне в мой огонь, в моё несуществование. Он не приходит спасти меня. Не спасти от пламени того, кто подлежит сожжению, а сделать, чтобы я был вторым, праведником. И я затем не обнаруживаю, что Его нет со мною и я – первый, который не существует, однако сохранивший Его след – память о Нём. Я не обнаруживаю, что нет моей молитвы, обращённой к Нему, и Он не приходит ко мне: не умирает на кресте ради меня, чтобы придти ко мне в мой огонь, в моё несуществование…