Однажды он то ли торопился, то ли устал от игры в торговца коврами. Какая-то женщина, очевидно, богатая, но очень жадная, выбрала дюжину прекрасных ковров и отчаянно торговалась. И вот он предложил ей все ковры в комнате почти за четверть цены тех, которые она выбрала. Сначала она опешила, но потом опять начала торговаться. Тогда Гурджиев улыбнулся и сказал, что подумает и даст ответ завтра. А на следующий день его уже не было в Петербурге, и женщина вообще ничего не получила.
Нечто похожее происходило с ним почти каждый раз. С этими коврами, в роли путешествующего купца, он опять-таки производил впечатление переодетого человека, какого-то Гарун-аль-Рашида или персонажа в шапкеневидимке из волшебных сказок.
Однажды, в мое отсутствие, к Гурджиеву явился некий "оккультист" шарлатан, игравший известную роль в спиритических кругах Петербурга; позже, при большевиках, он стал "профессором". Он начал разговор с того, что много слышало Гурджиеве, о его знаниях, и пришёл с ним познакомиться.
Гурджиев, как он сам мне рассказал, сыграл роль настоящего торговца коврами. С сильнейшим кавказским акцентом, на ломаном русском языке, он принялся уверять "оккультиста", что тот ошибся, что он только продаёт ковры, и немедленно начал развёртывать их и предлагать посетителю.
"Оккультист" ушёл, убеждённый, что стал жертвой мистификации своих друзей.
- Было очевидно, что у мерзавца нет ни гроша, - прибавил Гурджиев, - иначе я выжал бы из него деньги хотя бы за пару ковров!
Обычно чинить ковры к нему приходил какой-то перс. Однажды я заметил, что Гурджиев очень внимательно наблюдает за тем, как работает этот перс.
- Хочу понять, как он это делает, и всё ещё не понимаю, объяснил Гурджиев. - Видите вон тот крючок у него в руках? Всё дело в нём. Я хотел купить этот крючок, но он не продаёт его.
На другой день, придя раньше обычного, я увидел, что Гурджиев сидит на полу и чинит ковёр совсем так же, как это делал перс. Вокруг него были разбросаны мотки шерсти разных цветов, в руках он держал крючок такого же типа, какой я видел у перса. Выяснилось, что он вырезал его простым напильником из лезвия дешёвого перочинного ножа и в течение утра постиг все тайны починки ковров.
Он много рассказывал мне о коврах; нередко говорил, что ковры - одна из древнейших форм искусства. Он описывал древние обычаи, связанные с выделкой ковров в некоторых районах Азии - как целая деревня работает сообща над одним ковром; как зимой по вечерам все жители деревни, старые и молодые, собираются в одном большом помещении; как,, разделившись на группы, они стоят или сидят на полу в особом порядке, издавна известном и определённом традицией. Затем каждая группа начинает свою работу. Одни вынимают из шерсти камешки и щепки, другие бьют шерсть палками; третья группа расчёсывает её; четвёртая прядет; пятая красит; а шестая - или, может быть, двадцать шестая ткет ковёр. Мужчины, женщины, дети, старики, старухи - все заняты своей традиционной работой, которая совершается под аккомпанемент музыки и пенья. Прядильщицы с веретёнами в руках, работая, пляшут особую пляску, и все движения людей, занятых разной работой, подобны одному движению, совершаемому в одном ритме. Кроме того, каждая местность имеет собственную музыку, свою мелодию, особые песни и пляски, которые с глубочайшей древности были связаны с выделкой ковров.
Когда он рассказывал мне об этом, у меня в уме мелькнула мысль, что, может быть, рисунок и окраска ковров в какой-то мере связаны с музыкой и являются её выражением в линиях и цветах; что, возможно, ковры суть не что иное, как записи этой музыки, ноты, при помощи которых можно воспроизводить мелодии. Для меня в этой идее не было ничего странного, поскольку я часто "видел" музыку в форме сложного рисунка.
Из некоторых случайных бесед с Гурджиевым я приобрёл кое-какие представления о его прежней жизни. Детство Гурджиева прошло в необычных, весьма далёких от нас, почти библейских условиях. Бесчисленные стада овец; скитания с места на место; соприкосновение с разными странными людьми. Его воображение особенно поразили йезиды, или "дьяволопоклонники"; с самых ранних лет его внимание привлекали их непонятные обычаи и удивительная зависимость от неизвестных законов. Среди прочего он рассказывал, что ещё ребёнком видел, как мальчикийезиды не могут выйти из круга, очерченного вокруг них на земле.
Он провёл юные годы в атмосфере волшебных сказок, легенд и традиций. "Чудесное" вокруг было подлинным фактом. Предсказания будущего, которые он услышал и которым окружающие его люди поверили, - эти предсказания исполнились и заставили его поверить во многое другое.
Всё это вместе взятое уже в детстве породило в нём стремление к таинственному, непонятному, магическому. Он рассказал, что ещё совсем молодым совершил несколько далёких путешествий по Востоку. Я не мог в точности решить, что в его рассказах было правдой. Как он говорил, во время путешествий он снова столкнулся с явлениями, свидетельствовавшими о существовании некоторого знания, особых сил и возможностей, превосходящих возможности обыкновенного человека, встретился с людьми, наделёнными ясновиденьем и другими таинственными силами. Он сказал, что постепенно его отлучки из дома и путешествия стали преследовать определённую цель. Он отправился на поиски знания и людей, обладавших этим знанием. По его утверждению, преодолев большие трудности, он нашёл источники знания в содружестве с несколькими людьми, как и он, искавшими чудесное.
Во всех его рассказах о себе было много противоречивого и вряд ли заслуживающего доверия. Но я уже понял, что к нему нельзя предъявлять обычные требования или применять какие-либо стандарты. По отношению к нему не было уверенности ни в чём. Сегодня он мог сказать одно, а завтра - нечто совсем другое; и всё же каким-то образом его невозможно было обвинить в противоречиях: нужно было только всё понять и всё связать.
О школах, о том, где он нашёл знание, которым, без сомнения, обладал, он говорил очень мало и всегда как-то вскользь. Он упоминал тибетские монастыри, Читрал, гору Афон, школы суфиев в Персии, Бухаре и Восточном Туркестане, а также дервишей разных орденов; но обо всём этом говорилось очень неопределенно.
Во время одного разговора с Гурджиевым в нашей группе - которая стала уже превращаться в постоянную - я спросил:
- Если древнее знание сохранилось, если вообще существует знание, отличающееся от нашей науки и философии или даже превосходящее её, почему же тогда оно так тщательно скрыто, почему не сделано общим достоянием? Почему люди, обладающие этим знанием, не желают, чтобы оно перешло в общий поток жизни ради лучшей, более успешной борьбы против обмана, зла и невежества?
Вероятно, такой вопрос возникает у каждого человека, который впервые знакомится с идеями эзотеризма.
- На это есть два ответа, - сказал Гурджиев. - Во-первых, это знание не скрыто; во-вторых, по самой природе своей оно не может стать общим достоянием. Сперва мы рассмотрим второе из этих положений. А потом я докажу вам, что знание (он подчеркнул это слово) гораздо более доступно для тех, кто способен его усвоить, чем обычно полагают; вся беда в том, что люди или не желают знания, или не в состоянии его принять.
"Но прежде всего необходимо понять другое, а именно почему знание не может принадлежать всем, не может даже принадлежать многим. Таков закон. Вы не понимаете этого, потому что вам непонятно, что знание, как и всё прочее в мире, материально. Оно материально, и это означает, что оно обладает всеми характерными признаками материальности. Один из главных признаков материальности - это то, что материя всегда имеет предел, т.е. количество материи в данном месте и при данных условиях ограничено. Даже песок пустыни и морская вода являют собой определённое, неизменное количество материальных частиц. Так что, если знание материально, это значит, что в данном месте и в данное время существует определённое его количество. Можно сказать, что в течение определённого периода времени, скажем, в течение столетия, человечество имеет в своём распоряжении некоторую сумму знаний. Но даже из обычных наблюдений нам известно, что материя знания обладает совершенно разными качествами в зависимости от того, берётся ли она в малых или в больших количествах. Воспринятое в большом количестве в данном месте, скажем, одним человеком, знание даёт прекрасные результаты; но взятое в малом количестве, т.е. каждым человеком из большого числа людей, оно или "совсем не даст никаких результатов, или, против ожидания, может принести даже отрицательные результаты. Таким образом, если некоторое количество знания распределить между миллионами людей, каждый индивид получит очень немного, и это небольшое количество знания ничего не переменит ни в его жизни, ни в его понимании вещей. И сколько бы людей ни получило это небольшое количество знания, в их жизни ничего не изменится, разве только она, может быть, станет более трудной.