Копии надписей из Персеполя, сделанные Карстеном Нибуром, дали толчок первым серьезным попыткам разгадать тайну клинописи. Более того, сам Нибур, хоть и не был филологом, сделал начальные шаги, определив, что надписи выполнены тремя разновидностями клинописи, первая из которых состояла только из сорока двух знаков. Отсюда недалеко до заключения, что трем видам клинописи соответствуют три различных языка, причем первая из них была буквенной (каждый знак обозначал определенную букву), тогда как две другие скорее всего были слоговыми, причем каждый слог передавался особым знаком, отчего и количество знаков, как в китайском языке, естественно оказалось большим. Логика подсказывала, что содержание трехъязычных текстов тождественно, и в них, вероятно, представлены три основных языковых группы Персидской империи — собственно древнеперсидский язык, эламский и вавилонский. Исследователи сосредоточили усилия на более легкой для дешифровки первой разновидности письменности, которую — как потом выяснилось, совершенно правильно — посчитали древнеперсидской.
В наши задачи не входит рассказ о дешифровке древнеперсидского письма и клинописи вообще, тем более что об этом много раз писалось. Достаточно упомянуть, что исследования продвигались вперед медленно, но верно; были прочтены имена Гистаспа, Дария и Ксеркса, и это определило фонетическое значение пятнадцати знаков. Трудность заключалась в том, что персепольские надписи оказались слишком краткими. Прочесть неизвестную письменность — примерно то же, что разгадать шифр. Дело сводится в основном к статистическому анализу слов и предложений, чтобы выяснить, какие знаки встречаются чаще, и выделить сочетания знаков или разновидности сочетаний. Если вы располагаете длинным посланием с множеством знаков, задача неизмеримо облегчается, и видным филологам, которые в начале XIX в. потратили немало часов и изобретательности, выжимая последние капли из нескольких привезенных Нибуром текстов в три-четыре строки, было бы полезнее направить свою энергию на поиски в Иране более длинных надписей.
Вышло так, что почтенная Ост-Индская компания избавила их от этого труда, послав военным советником в Иран двадцатитрехлетнего офицера британской армии. Это было в 1833 г., и звали офицера Генри Кресвик Роулинсон.
Выше говорилось о магистрали, идущей от Тегерана на юг через Персеполь до Персидского залива. Такая же дорога протянулась на запад через Хамадан и Керман-шах до Багдада. О древности ее свидетельствует уже то, что Хамадан — это древняя Экбатана и у западной оконечности дороги расположены кроме Багдада Вавилон и Ктесифон. В восьмидесяти километрах к западу от Хамадана и в тридцати двух к востоку от Керман-шаха к дороге подступает завершающая горную цепь отвесная скала Бехистун высотой около тысячи двухсот метров. Почти за пятьсот лет до нашей эры на этой скале по велению царя Персии Дария Великого на высоте ста пятидесяти метров было высечено рельефное изображение правителя и трехъязычные надписи, повествующие о его победах. Тринадцать колонок такой же, как в Персеполе, клинописи привлекли внимание молодого английского майора.
В 1835 и 1836 гг. Роулинсон скопировал значительную часть более доступного древнеперсидского текста. Три-четыре раза в день он взбирался по крутой скале к подножию надписи, устанавливал на сорокасантиметровой полке короткую лестницу и работал, «стоя на самой верхней ступеньке безо всякой опоры». «Опираться приходится на скалу, — писал Роулинсон, — и при этом левой рукой держать тетрадь для записей, а правой — карандаш». Ничего не зная об исследованиях филологов в Европе, он принялся за дешифровку добытого с таким трудом материала и к 1839 г. ухитрился прочесть почти половину надписей. Но тут афганская война вьр нудила его отправиться в Индию и Афганистан; позднее мы видим его в роли политического уполномоченного в Кандахаре, на юге Афганистана. Лишь в 1843 г. он смог вернуться к изучению клинописи: в декабре того же года его назначили политическим представителем в Багдад.
Это был тот самый год, когда Ботта поразил мир открытием алебастровых плит с надписями в Хорсабаде на Тигре, а Лэйярд лихорадочно добивался средств на раскопки Нимруда и Куюнджика. Однако Роулинсон остался верен Дарию Великому и следующим летом отправился верхом за двести с лишним километров до Бехистуна, чтобы снять полную и более точную копию с надписей, выполненных на древнеперсидском и эламском языках. Добраться до эламского текста было труднее, потому что здесь большая часть полки обрушилась, и Роулинсон завершил работу, стоя на лестнице, опиравшейся на другую лестницу, положенную горизонтально над провалом глубиной более ста метров. В следующем году он переработал свой перевод от 1839 г., и в 1846 г. тот был опубликован Королевским азиатским обществом в Лондоне.
Год спустя, пока Лэйярд извлекал из-под земли огромные количества клинописных табличек в Куюнджике, Роулинсон снова вернулся в Бехистун, чтобы попытаться снять копию надписи Дария на вавилонском языке. Это оказалось еще труднее, чем копирование двух первых версий. Древнеперсидский и эламский тексты были высечены в нижней части плит, и к полке под ними можно было подняться по выступам на скале, а вавилонский текст помещался выше них, и по обтесанным плитам добраться туда было просто невозможно. Сверху над текстами нависал скальный карниз, так что и оттуда было не подступиться. Роулинсон не знал, что предпринять, но тут «один пылкий юный курд» вызвался решить задачу. Поднявшись по расщелине слева от надписей, он вбил в трещину колышек с веревкой и пересек с другим концом веревки почти гладкий выступ над текстами. Второй колышек он вбил с другой стороны и на висящей поперек надписи веревке устроил нечто вроде сиденья. После этого, следуя указаниям Роулинсона, курд снял мокрой бумагой слепки всего вавилонского текста.
С новой добычей Роулинсон возвратился в Багдад и следующие четыре года (в них вошел двухлетний отпуск в Лондоне — его первый отпуск за двадцать два года)1 посвятил дешифровке вавилонского языка и письма. При этом он столкнулся с неожиданными трудностями, потому что один и тот же знак нередко обозначал совсем разные слоги. Это дало повод для широкой критики толкований Роулинсона, когда он выступил с ними сперва на лекциях в Лондоне в 1850 г., а затем, в 1852 г., и в печати. Если у этих знаков и впрямь столько разных значений, говорили оппоненты, то сами вавилоняне не могли знать, что подразумевается, не могли читать собственное письмо…
Однако в 1857 г. дешифровка Роулинсона подтвердилась, и критики смолкли. В том году сам Роулинсон и еще три филолога, работавшие над проблемами вавилонского языка более или менее независимо от него и друг от друга — Хинкс в Ирландии, Опперт в Париже и Фокс Толбот в Лондоне, — получили предложение Королевского азиатского общества представить в запечатанных конвертах каждый в отдельности свой перевод текста, недавно обнаруженного преемником Лэйярда при раскопках на севере Ирака. Когда конверты были некрыты, жюри в составе пяти членов Общества установило разительное сходство переводов. Оно оказалось настолько велико, что некоторые слова полностью совпали. То, что письмо Вавилонии и Ассирии можно читать, больше не подлежало сомнению[11].
Не стану извиняться за долгий рассказ о первых раскопках в Куюнджике и Хорсабаде и о дешифровке клинописи. Из сказанного вытекает, что силой обстоятельств к тому времени, когда Лэйярд и Ботта раскопали дворцы неведомой цивилизации с надписями на камне и с архивами глиняных табличек, другие исследователи вплотную подошли к прочтению языка этих надписей и архивов. Через два десятка лет после открытия первой плиты в Хорсабаде мир узнал историю Ассирии, а писанную ее царями на стенах их собственных дворцов.
Ассирия и Вавилония отчетливо предстали взору ученых, а заодно (хотя тогда этого никто не подозревал) нее было подготовлено к возрождению на исторической сцене Дильмуна.
11
Подробнее об истории дешифровки ассирийской и древнеперсидской клинописи см.: Э. Добльхофер. Знаки и чудеса. М., 1963. —