По острому плитняку, по выступам присыпанного песком известняка мы поднялись на береговой уступ и оказались на мелком рыхлом песке. Садык виртуозно работал переключателем скоростей, штурмуя подъемы па малых оборотах и несясь во весь опор на спусках. Около часа «пахал» он так песчаные склоны, потом достал из кармана пачку сигарет, задумчиво повертел ее, наконец решился и закурил. Я с облегчением последовал его примеру, закурив длинную индийскую сигару излюбленной мною в то время марки. Пока длится рамазан, истинный мусульманин не станет курить днем, однако правило, запрещающее курить, есть и пить, допускает исключения для детей, больных и благонамеренных странников. Очевидно, Садык отнес нас к разряду последних.
Час за часом катили мы по песку, иногда перемежаемому твердыми солончаками на месте древних озер. Попадались также участки гравия, а кое-где широколиственные кустарники, укоренившись на песке, собрали вокруг себя плотные барханы.
В одном таком районе со скудной порослью, обогнув бархан, мы увидели возле кустов красный пикап. В его тени сидело пятеро арабов. Мы остановились, один араб подошел к Садыку и что-то сказал. Садык вылез из кабины, прошел к пикапу, поднял его капот и стал ковыряться в моторе. Пожал плечами и вернулся к нам.
— Динамо не работает, — сообщил он. — Нет искры.
На наши вопросы он ответил, что пикап выехал из Бурайми и стоит здесь уже около суток. Кроме нас, с утра никто здесь не проезжал.
— Может, нам надо как-то помочь этим людям? — воскликнули мы, когда Садык включил мотор, собираясь ехать дальше.
Он объяснил, что обещал передать, владельцу пикапа, когда мы доберемся до Бурайми, чтобы тот со следующей машиной, которая поедет в эту сторону, прислал другое динамо, если оно найдется.
— А как у них с продуктами, с водой? — спросил я. Садык пожал плечами.
— Продуктов нет, а вода в радиаторе, — небрежно бросил он, потом добавил: — В километрах пяти отсюда есть бедуинский колодец.
Я подумал о нашем грузе запасного провианта.
— Но ведь у нас и продукты, и вода!
— Как прикажете, — ответил Садык и что-то сказал нашему повару.
Тот долго рылся в ящиках с припасами и наконец вручил предводителю застрявшего отряда банку ананасов. Араб принял дар, пожал нам руки на прощание, вернулся к своей машине, сунул банку в багажник и снова сел на корточки рядом с товарищами.
Мы продолжили свой путь. Никого, кроме меня и П. В., это происшествие не взволновало. Для абудабийских арабов пустыня — родной дом, поэтому они не усмотрели ничего страшного в том, что застряли в песках, где не чаще раза в неделю проходила попутная машина. Рано или поздно их подберут, ибо бог милостив. А до тех пор они прокормятся дарами пустыни, будь то съедобные корни, ящерицы или оставленная нами банка ананасов. И конечно, ни того, ни другого, ни третьего они не станут есть до захода солнца — ведь они сидят на одном месте более суток, стало быть, странниками их не назовешь.
По мере нашего продвижения менялся цвет песка. На побережье он был белым, и в лучах солнца казалось, что нас окружают безбрежные снега. Постепенно он стал красно-коричневым — пошли знаменитые красные пески центральной пустыни. И песчаные гряды приняли серповидную форму, как положено настоящим барханам. Причем барханы становились все выше и круче. Мы взбирались чуть ли не по отвесным склонам, наверху круто поворачивали и метров сто мчались вдоль гребня, после чего скользили вниз по другому, не менее крутому склону. Время от времени Садык сигналил, и тогда мы с ходу переваливали через бархан напрямик. Сигнал предназначался встречным водителям на случай, если кому-то придет в голову таким же манером штурмовать бархан с другой стороны. Разумеется, нас все равно не услышали бы, но бог и впрямь был милостив.
На макушке очередного бархана Садык показал вдаль рукой, в которой держал сигарету:
— Хафит.
Присмотревшись, я увидел на горизонте длинный темный горб. Он казался очень далеким и очень высоким: Джебель-Хафит, западный отрог Оманских гор, на-писающий с юга над оазисом Бурайми. И по мере того как мы, приближаясь к нему, стали различать светотени на грядах, я понял, что уже люблю Бурайми.
Я вырос в горах, но среди зеленых лесов и долин Дании научился обходиться без них и даже не скучаю, пока не увижу. Внезапно все становится на место, передо мною снова мир, на который смотришь снизу вверх, а не сверху вниз, я чувствую, что скалы и расселины — необходимый элемент ландшафта, бросающий вызов сердцу, легким, сухожилиям и воле человека.
Мои мысли все еще были окутаны поэтическим туманом, когда мы, одолев самый высокий бархан на своем пути, начали спуск к Бурайми. До цели было еще далеко. По-прежнему впереди простирались пески, но теперь уже невысокими волнами, с кустарником и пучками травы, а кое-где из песка торчали наполовину засыпанные акации. Мы все чаще пересекали ослиные тропы и даже следы от колес других машин. А когда участились заросли акации и тамариска, нам встретились первые верблюды, которые обгладывали нижние ветви деревьев.
В моем представлении верблюд всегда был домашним животным, связанным с пустыней. И встречавшиеся нам на пути к Умм ан-Нару длинные караваны с грузом хвороста для города Абу-Даби полностью отвечали этому представлению. Но когда я здесь увидел их не на привязи, а пасущимися на воле среди деревьев, до меня дошло, что настоящая обитель верблюда — саванна, что он по своей природе листоядное животное, чья шея, как и у жирафа, лучше приспособлена к тому, чтобы тянуться вверх, а не нагибаться вниз. В этой местности, все больше напоминавшей мне некоторые ландшафты Восточной Африки, верблюд как бы занимал экологическую нишу жирафа, здесь явно была его истинная родина. Двумя годами позже мы обнаружили свидетельства, говорящие в пользу этого заключения.
Теперь мы ехали уже по хорошо накатанной колее среди покрытых жиденькой травой барханчиков. Впереди на горизонте и справа на фоне громады Джебель-Хафит возникли макушки пальм, сплошной массив темной оливковой зелени. А перед пальмами, едва различимые в окружении желто-коричневого песка, тут и там сгрудились глинобитные постройки. Это были селения; всего их в оазисе насчитывалось семь, и четыре были подчинены абудабийскому шейху Зайду. Остальные три входили в состав Оманского султаната. По соседству с селениями и между ними возвышались желтые крепости из сырцового кирпича — некоторые совсем развалились, другие оплывали, образуя бесформенные глиняные телли, но были и совершенно целые, и над ними развевался говорящий об их принадлежности флаг — красный Маската[52] или красно-белый Абу-Даби. Подъехав к одной из абудабийских крепостей, мы остановились. Прибыли!
На наш вопрос, можно ли видеть шейха Зайда, одинокий сонный страж, приоткрыв глаза, ответил, что все спят. Рамазан, и до вечера еще далеко… Мы сказали, что подождем, но страж вызвал начальника караула, и нашему взору предстал, позевывая, стройный молодой человек с аккуратной бородкой.
— Шейх Тахнун бин Мухамед бин Халифа, — шепотом сообщил нам Садык, и мы поняли, что нам оказана высокая честь.
Шейх Мухамед бин Халифа и его семейство пользуются почетом в Абу-Даби. Сам шейх Мухамед достиг уже преклонного возраста, но в молодости он лично убил узурпатора, свергшего с престола и изгнавшего его дядю, который был дедом Зайда и Шахбута. Вместо того чтобы самому занять престол, как было заведено в таких случаях, он вернул из Шарджи законного правителя. От этих преданий о черной измене и неподкупной верности веяло средневековьем — как и от четырехугольных крепостных стен с дремлющими на насестах соколами. Но страж был вооружен самозарядной винтовкой, и в тени редких пальм стояли четыре зеленых джипа…
Тахнун проводил нас в зал приемов, предложил сесть на подушки у стен и хлопнул в ладони. Тотчас появились слуги с фруктами на подносах. Мы попробовали протестовать: рамазан, солнце еще не зашло, не положено есть.
— Нет-нет, — строго ответил молодой шейх. — Вы христиане. Вам религия не запрещает.
52
Маскат — столица, главный порт и воздушные ворота Ома-на. «Маскат» — в переводе с арабского — «место падения». Это название, возможно, появилось потому, что в данном месте скалы круто обрываются в море, окружая город со всех сторон (см.: