…Грязь приняла фамильяра, как своего, а он продолжал учиться. Вытягивал временные щупальца, стараясь осознать сущность вещей. Бесстрашно боролся с мешковиной.
Все новое, что встречалось ему на пути, он сравнивал с тем, что уже было ему известно. Его сила состояла в способности вносить изменения. Он применял орудия; он не обладал иными способами познать что-либо, кроме как сделать познаваемый объект частью себя. Весь мир состоял для него из сплошных орудий. Фамильяр уже хорошо знал пыль и немного разбирался в ножах и утюгах. Теперь он ощупывал воду и волокнистую ткань мешка, делал с ними то, что позволяло ему понять: он не знал этого раньше.
Выбравшись из мешка и оказавшись в грязной темноте, он неуклюже поплыл, изучая встречавшиеся ему по дороге ошметки и мелкую подводную жизнь. Даже в таких непривлекательных водах водились какие-то выносливые и непритязательные рыбы, так что фамильяр скоро наткнулся на них. Внимательно разобрав на части нескольких, он научился пользоваться и ими.
Сначала он вырвал им глаза. Потер их друг об дружку, задумчиво подержал за тянувшиеся от них ниточки. Потом выпустил из себя микроскопические волоски, которые проникли в студенистые от крови нервные стебельки. Его форма жизни присваивала себе все. Вот и теперь он втянул в себя чужие глаза и, впервые в жизни ощутив зрительный сигнал, понял, хотя и не увидел (ведь он барахтался в грязи), что он находится во тьме. Выкатившись из грязи, он с помощью своих новых стекловидных тел увидел свет уличного фонаря, который прорезал черную воду.
Он снова нашел трупы брошенных им рыб (на этот раз с помощью зрения). Пройдя сквозь них, как сквозь лабиринт, он разгадал их загадку. Теперь он был обмазан их слизью. Одно за другим он отломил им ребра, словно детальки какой-нибудь игрушки. И воткнул их себе в кожу (его собственные крошечные, беспорядочно разбросанные сосудики и мышечные волоконца внедрились в рыбью кость). Теперь он мог пользоваться ими для передвижения и ходил степенно и вперевалочку, словно морской еж.
Фамильяр трудился без устали. В считаные часы он изучил все ложе канала. И все, что он там находил, шло у него в дело, иногда и не однажды. Некоторые предметы он соединял между собой. Другие, повертев, отбрасывал за ненадобностью. И каждое новое использование, каждая манипуляция (причем манипуляция намеренная, не случайная) помогала ему читать смыслы. Фамильяр превращался в примитивного эрудита, он ничего не забывал, каждое новое озарение мостило путь следующему, контекст нарастал, и от этого познание давалось ему все легче. Постижение пыли оказалось самым сложным делом его жизни.
Когда с первым лучом зари фамильяр выполз на берег, его тело, словно панцирь, облекала молочная бутылка. Бусинки глаз выглядывали из ее горла. Маникюрные щипчики служили ему кусачками. Маленькими острыми камешками он просверлил дырочки в ее стеклянных боках, и теперь из них торчали прутики, плававшие когда-то по поверхности канала, и ломаные авторучки. Чтобы при ходьбе они не тонули в жидкой грязи, к их концам он прикрепил монетки и плоские камешки. Сооружение производило впечатление хрупкости. За собой фамильяр волок мешок, в котором его утопили. Он пока не знал, к чему его приспособить, не умел выражать эмоции, и все же он испытывал к этому мешку нечто вроде сентиментального чувства.
Все его конечности изменились и стали постоянными. Даже те, которые его утомляли, он отбрасывал за ненадобностью не раньше, чем выпивал с помощью органических ферментов все их соки. Малюсенькие мускулы и сухожилия, тонкие, как паутинки, но при этом куда более прочные, пронизывали все части его собранного из разных разностей тела, накрепко их соединяя. Плоть, служившая его центром, подросла.
Фамильяр исследовал траву, наблюдал своими неадекватными глазами за птицами. И шел вперед, словно жук, переступая разнокалиберными ножками.
Весь тот день и всю ночь фамильяр учился. Его пути пересекались с путями мелких млекопитающих. Он обнаружил гнездо полевых мышей и разобрал их на составляющие. Их хвостики стали у него чувствительными щупальцами; усики — щетинками на них; он усовершенствовал глаза и научился пользоваться ушами. Он сравнил находку с пылью, лезвием ножа, водой, прутиками, рыбьими ребрышками и промокшим мусором на дне канала: он изучил мышь.
С изумленным вниманием осваивал он новинку — уши. В садах играли юные лондонцы, и фамильяр, прячась по кустам, подслушивал их сленг. Его слух уловил в этом отрывистом тявканье определенную последовательность.
Встречались в садах и хищники. Фамильяр был теперь размером с кошку, так что собаки и лисы то и дело бросались за ним вдогонку. Он давно перерос свою бутылочную броню, которая лопнула и осыпалась с него стеклянной крошкой, но зато он научился драться. Осколки фарфора, гвозди, болты — все это он использовал, чтобы царапаться, и не по злобе, а просто так, все из того же познавательного интереса. К тому же он был необычайно скор на ногу, несмотря на то что конечности у него по-прежнему были с бору по сосенке. И, если его преследователь сам обращался в бегство недостаточно поспешно, фамильяр догонял его и изучал. Ведь его тоже можно было использовать. Так он обзавелся пальцами с хрупкими кончиками из собачьих зубов.
Фамильяр покинул сады. Берегом канала он добрался сначала до кладбища, затем до железнодорожных путей, обслуживающих промзону, а оттуда до свалки. Там он приделал себе колеса, влив свои сосуды и ткань в остатки тележки. Когда позже он избавился от них, открутив их и выбросив, колеса еще долго кровоточили.
Иногда он использовал орудия точно так, как их прежние владельцы, например, птичьи лапы (на двух-трех парах лап он скакал, точно кролик, с одной выгоревшей машины на другую). Но мог и поменять их назначение. Так, он прикрывал от солнца глаза кожистыми козырьками, которые раньше были кошачьими ушами.
Он научился есть. Голод и способы его удовлетворения были для него такими же инструментами, как когда-то пыль: фамильяр не нуждался в пище, однако сам процесс питания его радовал, и этого было достаточно. Он сделал себе язык из обрывка мокрого полотенца, и рот, полный зубастых шестеренок. Они вращались у него во рту, перемалывая пищу и направляя ее в глубину его рта, к горлу.
В ранние часы утра, на участке свалки, залитом химическими отходами, он, наконец, нашел применение мешковине, в которой его когда-то бросили. Он нашел два сломанных зонта, один ободранный целиком, другой просто рваный, и занялся ими, крепко оплетя их волосками вместо рук и манипулируя крысиными хвостиками. Выпустив органические корешки, фамильяр прирастил к обоим зонтам мешковину. Около часа продолжалась эта обдуманная возня, во время которой фамильяр то и дело проговаривал про себя некоторые английские слова — он отрастил себе подобие мозга, — и, наконец, настал момент, когда оба зонта, притороченные к подобиям плеч, спазматически открылись и закрылись, и он, громко хлопая ими, взмыл в воздух.
Его зонты черпали воздух, как крылья летучей мыши, засаленная мешковина неплохо держала его вес. Он летел, никуда особенно не направляясь, свободный, как бабочка, кошачьими и собачьими глазами рассматривал под собой землю, болтал многочисленными конечностями. Теперь он мог охотиться, используя сети из ежевики, которой в городе было много: колючие стебли с одинаковой эффективностью выхватывали добычу из воздуха и поднимали с земли. С пустыря мгновенно исчезли все кошки. Фамильяр зависал между башнями домов, рывками крыльев-зонтов меся воздух. Беззвучно выкрикивал слова, которые ему удалось заучить.