Или на этот раз все будет по-другому? И мелкие оглоеды решили довести какое-то дело до конца?
13 октября
Гаденыши. Оборванцы. Мое воображение рисует жирных парней с сигаретами во рту и девчонок с узкими лицами. Глаза у всех одинаково неживые. Мелкие негодяи.
Маленькие террористы.
Террористы.
В покое они меня не оставят. Они копируют мой голос и подражают моей шаркающей, стариковской походке. Пишут непристойности на стене напротив и на кирпичах моего дома, моего другого дома, который я не могу увидеть. Они мочатся на мою стену и швыряют камнями в мое окно.
Я больше не выхожу из кабинета. Наоборот, там я учусь, узнаю, что мне необходимо для обороны. Я жду, что призрачный город снова вырастет передо мной, а когда он появляется, я вглядываюсь в него до самых дальних пределов, куда только в состоянии дотянуться мое зрение.
Возле моего окна по стене — по моей другой, призрачной стене — проходит водосточная труба.
Я слышал, как они взобрались по ней немного вверх, обтирая штанами ржавчину и сбивая ботинками штукатурку. Перед этим они долго шептались, подначивая друг друга лезть. Обзывали меня, заряжая друг друга ненавистью и ядом, чтобы хватило храбрости разбить мое окно и напугать меня до смерти.
Не знаю, что такого сделал я или что сделал он — старик, который жил в том, другом доме. Может быть, ничего, просто он был старым, смешным, глупым и жил там, где никто не мог слышать ни его проклятия, ни мольбы.
Не стану называть их порождением зла. Они не зло, сами по себе. Но творить зло они вполне способны.
14 октября
Весь день я сидел в кабинете и ждал, и они пришли наконец — ночью, и тогда я стал кричать им, чтобы они перестали, влез на стул, а мои пижамные брюки по-дурацки хлопали меня по лодыжкам. Прямо на моих глазах один из них вынул из кармана мел и стал писать что-то на стене напротив.
Было темно, я не видел, что он пишет. Но, доведя меня до слез, они сбежали, а призрачный город оставался за моим окном почти до самой зари, и, когда стало уже достаточно светло, я увидел, что они мне написали.
СТАРИК, ТЫ ПОКОЙНИК.
15 октября
Я вышел на улицу и огляделся, и всюду, во всех частях города, куда за день донесли меня ноги, Лондон оказался переполнен молодостью.
Я слышал, как оживленно матерятся парни и девчонки в автобусах и на велосипедах. Видел на дверях маленьких продуктовых магазинов таблички с надписями: «Не больше двоих детей сразу». Тщетная предосторожность. В странном состоянии я бродил по улицам, наблюдая маленьких монстров, которые окружают нас со всех сторон.
Впервые в жизни я видел, как люди, едва взглянув на меня, смущенно отводят глаза. Наверное, я давно не мылся — был занят. Или все дело в моей разбитой походке. Откуда им знать, что я недавно так хожу. Я не был изгоем еще неделю назад, пока в моей жизни не появились ребятишки.
Нынешняя разнузданная, не знающая дисциплины молодежь вызывает у меня страх. Они же не люди. Они все как две капли воды похожи на тех, что приходят мучить меня ночью.
Дикий страх охватывает меня при взгляде на любого из них, но к страху примешивается зависть. Желание. Сначала я думал, что это новое чувство, что оно просочилось в меня с чуждым лунным светом. Но потом, понаблюдав за тем, как глядят на молодежь другие взрослые, я понял, что не одинок. Что чувство это древнее.
Я приготовился.
Я снова побывал в том строительном магазине, но человек, которого я вызывал вставить мне окно, не вспомнил либо не узнал меня. Там я купил все, что понадобится мне ночью.
Весь сегодняшний день — может быть, последний — я не спеша ходил по городу, заложив за спину руки (они как-то сами так легли, видно, это стариковское одинокое рукопожатие просится к старческой хромоте). И только увидев, что время уже близко, день подходит к концу, я заковылял домой.
Я готов. Эти строки я пишу при убывающем свете. Старое окно, то, в котором водятся призраки, пока показывает то же, что и его более молодые коллеги.
Я сижу прямо под окном, на полу у моих ног лежит трость, на коленях — молоток, купленный сегодня в хозяйственном.
Почему они выбрали меня? — размышлял я. По-моему, я не был жесток, по крайней мере, преднамеренной и особенно отвратительной жестокости за мной никогда не водилось. А уж к детям тем более — к ним я вообще не имею никакого отношения.
За время ночных посещений я разглядел на моих беспощадных мучителях нелепые широкие шорты — фасон полувековой давности, а мое ухо уловило такую же старомодную рубленую манеру речи (интонация всех выдает с головой, даже самых разнузданных садистов). И да, конечно, я подумал о том времени, когда я сам был таким же, как они.
Возможно, причина очень проста, и это моя юность предстала передо мной в виде неуправляемой толпы подростков. Так неужели все дело сведется к банальному нравоучению? И мой мучитель — это я сам?
Я не знаю. Хорошо помню себя с такой же бандой, помню, как мы носились по развалинам, искали в них трофеев, курили всякую дрянь, мучили бездомных собак и кошек, но я совершенно не помню, чтобы мы вот так выделили одного какого-то старика и навещали его каждый вечер, неотвязные, точно гарпии. Может быть, я заблуждаюсь. Может быть, это все-таки я, там, за окном.
Но я просто не могу поверить в то, что Ад настолько неизобретателен.
Нет, наверное, я просто старик, а они играют со мной в игру, развязки которой они ждали целых шестьдесят лет. И теперь упиваются своим беззаконием. Своей гнусностью.
А я сижу и жду. Жду, когда зайдет солнце, и в старинном стекле мигнет и поменяет природу свет, и когда я увижу, как духи с неуемной злобной энергией занимают места перед моим окном, вот тогда мы посмотрим, кто кого.
Почему нельзя просто разбить это окно и покончить со всем сразу? Расколотить эту чертову штуку, и дело с концом.
Такая мысль приходила мне в голову тысячу раз с тех пор, как все это началось. Тысячу раз я представлял, как запускаю в стекло книгой или туфлей, а то и сам бросаюсь на него, посылая в небо веер сверкающих осколков. Которые потом, разумеется, осыпаются на траву далеко внизу.
Или можно снова пригласить мастера и вынуть эту чудную панель. Вставить на ее место обычную, чтобы ничем не отличалась от соседних. А эту стеклянную ловушку вернуть озадаченной хозяйке лавочки со старьем. Или просто снести к мусорным бакам, пусть там ждет очередного ничего не подозревающего энтузиаста. Или даже бросить в канал, — мало ли разного мусора там валяется, так пусть еще и мое окно развлекает рыб своим призрачным светом.
Но дети-то будут ждать.
Они ведь не в самом окне, они за ним. И они еще не отведали крови. Их выбор пал на меня. Не знаю, почему так случилось, но их выбор пал на меня. И теперь они не выпустят меня из своего поля зрения. Их жертвой должен стать я. Все годы, что я живу на свете, они ждали этого момента.
Так что, где бы я ни спрятал окно, они все равно будут ждать. И даже если я разобью его в моем мире, в их мире это ничего не изменит. Просто в их призрачном городе время замрет, и они будут ждать, ждать и ждать, и я боюсь даже представить себе, когда и как они найдут меня снова.
Сейчас они проверяют, как далеко они могут зайти.
Но если я буду караулить и ударю в нужный момент, если перехвачу инициативу, то сражение пойдет на их территории.
Я отомщу им за стариков.
Если я разобью стекло тогда, когда за ним будет их проулок, если я разобью его в их город, тогда все может измениться. Я могу получить доступ в их мир.
И тогда я выберусь через разбитое окно, и спрыгну (там не высоко, если зацепиться сначала за подоконник) в переулок (в мир духов, населяющих мертвый город, но об этом лучше не думать), и погонюсь за ними, размахивая палкой.