На лето, как всегда в последние годы, Владас отвез сына к Эляне, а с осени Альгис пошел в новую школу. День его рождения приходился на сочельник. Он пригласил к себе новых одноклассников и долго готовился к этому дню. По настоянию сына – задолго до Нового года Октя купила и установила елку, испекла слижки. «У всех наших ребят дома так празднуют», – то и дело возбужденно повторял он. Октя покорно кивала, растирая в миске мак и орехи. Альгис заказал кутью: «Как у Эляны». Владас в эти приготовления не вмешивался. В воскресенье с самого утра Альгис был вкрадчиво ласков, то и дело заглядывал Окте в глаза. Она в ответ лишь тревожно спрашивала: «Что ты? Что с тобой?», – А в глубине души шевелился страх: «все это неспроста». Но старалась отогнать эти пугающие, царапающие душу мысли. За час до прихода гостей, улучив минуту, когда они остались вдвоем, Альгис сказал дрожащим голосом:
– Мамочка, ты не хочешь пойти погулять? Ты так устала. Мы с папой без тебя примем гостей.
Она обернулась к нему всем телом, но взгляд его сероголубых глаз тотчас ускользнул от нее. Он стоял, набычившись, с тоской глядел в окно и горестно кусал нижнюю губу. Дикий, удушающий гнев охватил Октю. «Предатель, предатель», – захотелось выкрикнуть, выплеснуть свою боль на эту стриженую детскую головенку. Но вспомнила, как вчера, в который раз, он менял обложку на школьном учебнике. Октя подошла, глянула через его плечо. Красным карандашом была выведена корявая подпись: «пусяу гринакрауйпас (полукровка)». Почувствовав ее взгляд, Альгис лег на учебник грудью.
«Чего же ты хочешь от мальчика, – спросила Октя себя, – как ему выжить в этом зверином мире?». Ни слова не говоря, она молча кивнула сыну, оделась и вышла из дома.
Ночью, лежа в постели, Октя все искала хоть крохотный уступ, за который можно было бы зацепиться, чтоб не сорваться в страшную провальную яму отчаяния. Рядом тихо дышал Владас. Под утро, когда в окно пополз серый рассвет, он разыскал в темноте ее руку, притянул к себе. Она пробормотала, будто со сна:
– Оставь. Не хочу!
Но он приподнялся на локте, повис над ней тяжелой квадратной глыбой. Ласково прошептал:
– Давай сделаем для тебя мергайте (девочку). У меня Альгис, а у тебя будет Марите. – Рука мужа заскользила по ее шее. Октя резко отбросила ее.
– Зачем? – Злобно прошелестела она. – Чтобы девочка тоже стеснялась, что мать у нее русская? Чтобы и ей на тетрадях, книгах писали в школе «пусяу гринакрауйпас»? – Ей самой страшно стало от своей злобы. Она обхватила его шею руками, прижалась к его груди, – уедем из Литвы, Владас! Уедем.
Он грубо отстранился:
– Запомни раз и навсегда! Здесь мой дом. Плох он или хорош, но он мой.
– Тогда отдай мне моего сына! Я увезу его отсюда!
– Уже не сдерживая себя, крикнула Октя и, сама испугавшись этого крика, зажала себе рот;
– Нет! И не думай. – Владас встал с постели. Октя посмотрела на него снизу вверх, и он показался ей злобной громадиной, которая может раздавить ее, смять в комок. – Этого никогда не будет. Мальчик останется со мной, а ты, если хочешь, уезжай. – Голос его был размерен и холоден. Он прошлепал босыми ногами на кухню.
Октя слышала шум воды, льющейся из крана, скрип дверцы шкафчика. Но эти привычные домашние звуки не успокаивали ее, а напротив – вызывали еще большую ярость: «Как он смеет распоряжаться чужой жизнью? Как смеет лишать меня сына?». Казалось, гнев придал ей силы. Она рывком открыла дверь на кухню. Несколько минут они стояли друг против друга, сжав кулаки. Из окна сочился серовато-грязный рассвет.
– Что я сделала плохого тебе? Всем вам? Эляне? Соседке по лестнице, которая мне едва цедит: «Лабас ритас», – продавщице, которая не смотрит в мою сторону?!! – Кричала, уже не сдерживая себя, Октя. – За что такая ненависть?!!
– Дура, – глухо пробормотал Владас, – дура. Неужели ты не понимаешь, как много было страшного между нашими народами. Это в один день не забыть. Ты же не девочка была, когда я брал тебя замуж. Ты же знала, на что идешь. Значит, терпи. Или стань нашей. Тогда все увидишь другими глазами. – Он подошел к ней, взял ее за подбородок и запрокинул голову. – А может быть, ты подумала, если Владас говорит по-русски, и сын у него от русской, то и внутри весь стал русским?
Она с силой отбросила его руку:
– Ненавижу, слышишь? Ненавижу тебя и твоих лабасов. Октя увидела, как исказилось лицо мужа, тяжелая, оглушительная пощечина чуть не сбила ее с ног. Она покачнулась. – Тевас (отец)! Мама! – В дверях стоял дрожащий, испуганный Альгис.