После этого дед брался за Бенчика:
— Скажи, почему вы, литваки, такие клятые? — Он подходил к зятю и вперивался в него из-под козырька насупленных седых бровей пронзительным взглядом. — Почему вам всегда неймется и распирает от гордыни? Город, в котором мы, евреи, как и везде, всего лишь нежеланные гости, вы называете Иерушалем де-Лита. Как вам это нравиться? В России вам было плохо, в Польше — еще хуже, вы захотели в Литву. Оказались в Литве, опять не то. При Сметоне вы ждали Советы, дождались на свою голову. При Гитлере стало так плохо, что хуже не бывает. Вы опять молились, чтоб пришли Советы. Ты, который до войны боялся прихлопнуть муху, пошел в партизаны, чтобы убивать людей. Но вот опять пришли Советы и вы снова недовольны. Б-г уже не знает, как вам угодить. В конце концов, когда бывает не так как хочется, то нужно хотеть как есть, — Аврам начинал нервно кружить по комнате, размахивая руками, — тебе нужно богатство? Ваша семья была чуть ли не самой богатой в этом городе. Но это не пошло вам впрок. Отец умер, и вы начали все раздавать направо и налево. Только ленивый вас не обирал. Твой дядя Гирш считал себя сионистом. До войны он давал деньги одному еврею, чтобы тот отправил другого еврея в Палестину. А когда сам решил бежать от Советов, то оказался вдруг в Америке. Почему в Америке? В Палестине ему, оказывается, не подходил климат. Ты же подкармливал коммунистов, мечтая о равенстве. А теперь, хлебнув лиха с Советами, как маятник — метнулся в другую сторону. Не получилось рая здесь, получится там. Хотя твой покойный отец Вольф тебе твердил, что среди людей ни рая, ни равенства нет и не будет. Всему свое место: раю — на небе, а равенству — под землей.
Бенчик, по-детски склонив голову к плечу, не перебивая, выслушивал Аврама. И когда тот, наконец, выдыхался — покорно говорил:
— По-своему, вы может быть и правы, папа, но я думаю иначе.
Однажды, не стерпев, дед схватил Бенчика за плечи:
— Ты думаешь, мне хорошо? Думаешь, мне весело? Но я шуткую. Дурюсь.
— Папа, зачем вы хотите у меня забрать мою последнюю надежду в этой жизни? — тихо произнес Бенчик.
— Смотри, какой нежный! — проскрипел вдруг охрипшим голосом Аврам. — А как же я? Без надежды? Без твоего Б-га? Я вижу, ты Ему уже все простил: и твою маму, которая умерла в гетто от голода и холода, как нищая под забором, и нашу Суламифь, и твоего дружка Айзика. Где их могилы, я тебя спрашиваю? — Дед с силой тряхнул Бенчика. Потом оттолкнул его от себя. — А я Ему ничего не простил. Я — злопамятный.
Бенчик, как всегда, стоял, понурив голову. Но тут вдруг вскинулся:
— Папа, вы говорите так, как говорили все отступники во все времена: «Но если Он с нами, то почему постигло нас это?». Как все отступники, вы ищите причину в Нем, а не в нас, отступивших от Него». Мне жаль вас, папа. Вы одиноки в этой жизни. У вас в душе вместо цветущего сада безводная пустыня.
…Обычно, все кончалось тем, что Зяма, самый младший из внуков, но не по годам мудрый, подбегал к Шошане и целовал ее в щеку:
— Не надрывай свое сердце, бабушка.
Шошана всхлипывала и, прижимая меня к себе, шептала сквозь слезы:
— Нам мало одной сироты в семье?!
— Уходите! — командовал дед. — Ей нужно выплакаться!
И, приобняв бабушку за плечи, уводил ее в спальню, приговаривая и подпевая сладким голосом:
— А с кем мы сейчас выпьем по рюмочке? С Шошеле. А у кого сегодня глазки на мокром месте? У Шошеле! А кто сейчас баиньки ляжет? Шошеле. — А нам отрывисто бросал через плечо: — Немедленно все уходите!
И я с Каганасами отправлялась на Жверинас. По дороге Зяма крепко держал меня за руку, и если пыталась вырваться, строго прикрикивал:
— Не рыпайся! Я отвечаю за тебя перед бабушкой Шошаной.
В детстве Зяма добровольно взваливал на себя тяготы семьи, а когда подрос, то стал скорбеть от несовершенства этого мира.
Рано утром мы с Бенчиком ехали на трамвае к Шошане. Она встречала нас так, будто вчера ничего не случилось. Усаживала, как всегда, Бенчика завтракать, притворно ругая при этом Хану за лень:
— Хорошая у тебя жена! Нечего сказать. Муж уходит на работу без крошки во рту!
— У меня с утра нет аппетита, мама, — деликатно отнекивался Бенчик.
— Есть аппетит, нет аппетита! Кушай! И мажь масло на хлеб! — ворчала Шоша.
А когда за ним захлопывалась дверь, бабушка тяжело вздыхала: