– Иди, накрывай на стол. Та нехотя, медленно оторвалась от косяка. И когда затихли ее шаркающие шаги, он тихо спросил:
– Как живешь?
На мгновение его рука замерла у нее на запястье. Она вдруг почувствовала, как зашумела в ушах кровь, а сердце медленно проваливается куда-то вниз. Казалось, в этот миг вернулось то сильное, молодое волнение, которое она давным-давно похоронила в себе и считала, что ему уже не будет возврата. Наконец, пересилив себя, сказала шепотом:
– Живу.
Он повел ее по широкому коридору, обшитому деревянными панелями и уставленному книжными шкафами. То и дело нарочито небрежно ронял, кивая то на дубовую лестницу, что взвивалась штопором вверх к мансарде, то на узорчатый паркет.
– Нравится? – И, получив в ответ молчаливый кивок, горделиво усмехался, – сам делал. Своими руками.
Открывал одну дверь за другой, вводил ее в комнаты. Показывая на потолки, полы, стены, что-то долго втолковывал о лагах, досках и дранке. Октя подавленно кивала в ответ. Наконец, повел вниз, в полуподвал, по узкой лесенке без перил. Приоткрыл дверь в маленькую каморку:
– Моя мастерская! – Внезапно резко поворотился и с вызовом добавил, – когда пришел сюда, в этот дом, были только стены и крыша, да и та прогнившая. Октя, мучительно краснея, проговорила:
– Не бойся. Я о тебе плохо не думаю. Я сама виновата, что так все сложилось. Ты старался – как мог.
Он стоял, потупившись, не говоря ни слова. За столом, покрытым белой, туго накрахмаленной скатертью, их поджидала Эляна.
– Прашом, – сказала она и раздвинула губы в скупой улыбке. Глаза у нее оставались по-прежнему холодными и настороженными.
– А где пирожки? – Насмешливо спросил Владас, окинув по-хозяйски стол взглядом. – Жалеешь? – Он сухо засмеялся.
– Юрате в больницу понесу, – отрезала Эляна с нескрываемым раздражением, – для нее пекла.
– Всем хватит, неси на стол, – твердо сказал Владас.
– Что с Юрате? – Спросила Октя. В этот миг не чувствовала к жене Владаса ни ревности, ни зла.
– Что бывает со всеми женщинами, – с гордостью ответила Эляна. – Ребенка родила. Мальчика.
– Неси пирожки, – сурово перебил ее Владас. Октя почувствовала, как тяжелый комок зашевелился в груди: «Вот как! Значит – у него есть еще один сын. Ему все, а мне…» Она резко, отрывисто произнесла:
– Я от Альгиса почти три месяца не получаю писем.
– Все в порядке, – мягко ответил Владас и повторил, словно для того чтобы она поверила, – у него все в порядке. – И извиняющимся тоном добавил, – мне он тоже не пишет. Вот тетушка у нас больше всех в курсе его дел. – Он с насмешкой посмотрел на Эляну. – Она у нас большая политиканша. Они ведь товарищи по борьбе. Акции, демонстрации, собрания – это все по их части. Я в эти игры не играю.
– Зря беспокоишься, – сухо сказала Эляна, подчеркнуто обращаясь к Окте. К Владасу даже не повернулась, словно не слышала его слов, полных язвительности и иронии. – Мальчик очень занят. Во-первых, – она загнула мизинец, – йис мокитояс (он учитель) – и нужно наладить преподавание языка. Некас некалба литувишкай (никто не говорит по-литовски). Там, на границе с Белоруссией, они все обрусели. Да-да – общественная работа. – Она сверкнула глазами в сторону Владаса. – Там такие же, каждый копается в своем огороде. А что и как будет с Литвой – им наплевать. Их нужно всех трясти. – Эляна сжала сухонький кулачок и затрясла им в воздухе, словно объясняя на деле, как нужно поступать с такими, как Владас. Тот в ответ усмехнулся:
– Правду на своих митингах и сборищах ищете? Со свечками среди бела дня? Слышала? – Он повернулся к Окте. – Выстроились в цепь со свечами. Кому что доказать хотите? Раньше вас обманывали одни, теперь другие. Что изменилось? Только то, что раньше кричали «Слава», теперь орете «Долой»? Как были рабами, так и остались.
– А кто нас сделал рабами, кто? – Эляна повернулась к нему всем телом и даже пригнулась над столом, выставив вперед костлявые плечи. Но тотчас откинулась на стуле. – Скажи мне, мой мальчик, как ты хочешь жить? Чему будешь учить своего маленького сына?
– Чему? – Лениво переспросил Владас. – Буду учить, чтоб был хозяином своей жизни, чтоб не верил ни одному правительству. Потому что у раба нет и не может быть справедливых правителей. У раба есть господин. Лучше или хуже, но господин. А свободными людьми мы станем не скоро. Может, лет через сто, не раньше. Ладно, хватит.