— Зачем зря рисковать.
Так литовская предосторожность дала наглядный урок еврейскому зубоскальству и легкомыслию. Но главное — Циля вернулась под отчий кров замужней женщиной. Местный ксендз за полчаса превратил ее из Цили Голь в Гражину Богданене. Услышав об этом, Аврам, в ярости схватил Пранаса за грудки:
— Посмотрите на этого мастера по латкам! На этого перелицовщика старого барахла в новые дыры! Посмотрите на этот наперсток!
Но тут Циля — тугодумка-молчунья, бросилась к отцу:
— А кто говорил, что ребе — просто посредник между человеком и Б-гом? Так что тебе печет, папа? Пусть между мной и Всевышним посредником будет ксендз!
Пранас криво усмехнулся, ни слова не говоря, легко приподнял деда над полом и усадил на стул. После чего по-хозяйски коротко бросил:
— Гражина, домой!
А когда дверь за новобрачными захлопнулась, и Шошана заплакала, дед закричал:
— Что ни делается — все к лучшему. На одну обузу стало меньше.
И Голи вскоре смирились с этой женитьбой. Тем более, что в семейной жизни Пранас показал себя заботливым, рачительным и осмотрительным хозяином. Лучший портной в городе, не зная отбоя от заказчиков, он с утра до вечера стрекотал на Зингере, днем — в ателье, а вечером — у себя дома, не забывая при этом, приглядывать за женой, так как каждую минуту помнил о переменчивом нраве сестер Голь. В гостях Пранас всегда сажал свою Гражину рядом с собой, время от времени ощупывая ее тем ласкающим профессиональным жестом портного, каким обычно проверял качество хорошего добротного сукна, или нежного легкого шелка. С еврейской родней Пранас был предупредителен. И не раз, глядя с состраданием на Бенчика, говорил:
— Кончай с мухобойками! Давай я тебя научу шить брюки — будешь кататься как сыр в масле.
Но Бенчик в ответ недоуменно улыбался: «Зачем?», как бы говоря всем своим видом: «К чему вся эта суета, когда у человека есть большая цель в жизни?»
Каждый год с наступлением весны бабушка Шошана начинала нервничать и наседать на Аврама.
— Сделай хоть раз в жизни что-нибудь для семьи! Найди кого-нибудь — нищего, бродягу, только чтобы он мог прочитать Агаду. Я хочу провести Седер у нас дома. Няня достанет мацу, а готовить я умею не хуже моей дочери, хоть она передо мной играет в свои секреты. Пусть хоть в один Песах я буду спокойна.
На деда у нее надежды не было, его непростые отношения с религией были всем известны в нашей семье.
— Выбирайте, что вам больше нравится, — резал Аврам, — или ваш Б-г глухой и слепой, или большой мазурик.
И все-таки по большим праздникам под всякими предлогами Шошана пыталась затянуть его в синагогу.
— Не затевай эти аидыше штыкелех (еврейские штучки), — резал дед. — После Понар[1] мне с Ним не о чем говорить. Поверь мне, если бы Он, — Аврам поднимал руку, грозно устремляя ее в небо, — сошел на землю и стал жить между людьми, они бы в первый же день выбили ему в доме все окна.
Но однажды, не устояв перед натиском бабушки, дед пригласил на Седер ветхого шамеса (служку) из синагоги. Тот приехал загодя, рано утром.
Обошел весь дом, заглядывая в каждый уголок, вроде бы в поисках хомеца (закваски). При этом то и дело бормотал, поглядывая на Шошану: «Крепко живете!». Добравшись до кухни, он уверенно сел за стол и с видом человека, исполнившего свой нелегкий долг, капризно сказал:
— А теперь, лансман (земляк), я должен проверить твое вино на кошер.
Задолго до появления первой звезды шамес и Аврам, положив друг другу руки на плечи, и, раскачиваясь из стороны в сторону, распевали во весь голос: «Ломир тринкен нахамаль а глезеле вайн»[2]. Бабушка Шошана металась по комнатам, заламывая руки и вопрошая Б-га:
— Фор вос?[3]
И опять главой Седера был Бенчик. Опять глаза его блистали безрассудной отвагой, когда он, опираясь на подушку, как на трон, непримиримо чеканил:
— Отпусти народ мой!
А бдительная Шошана кричала ему через стол:
— Тишей! Ты что не знаешь, что даже у стен есть уши? — И обращалась к Зяме — Зисалэ (сладкий)! Сделай бабушке одолжение. Включи громкое радио.