Такова природа националистического дискурса в целом: он не связан социальной и исторической реальностью. Он, как отмечает Нэнси Конди, извращает «до предела любые доказательства и уводит нас в область домыслов, где факты и воображение совершенно не связаны друг с другом» [Condee 2012: 43]. Одна из его задач – сохранять и при необходимости конструировать народные истоки и традиции. Эти традиции «всегда наготове: вечные, неотъемлемые, очевидные, органичные и (главное) не поддающиеся дальнейшему анализу» [Condee 2012:41]. Поскольку миф играет важную роль в легитимации социальных структур и поддержании социальной идентичности, ему отводится центральное место в рассуждениях о государственности [Overing 1997]. Все национальные истории опираются на образ прошлого и его легитимизирующую силу. Миф о золотом веке, как показывает Энтони Смит, необходим «для создания убедительного представления о “народе”, для чего нужно заново открыть и приписать себе достойный и особый путь. Только тогда нация может устремиться к славной судьбе, ради чего от ее граждан можно ожидать готовности пойти на некоторые жертвы» [Smith 1997: 36]. Этот акцент на истоках и, следовательно, на временном аспекте национальной идеи является общим для любого национализма. Русская традиция также прочно увязывает временные и пространственные перспективы с представлениями об утопическом золотом веке народного духа и культурным мифом его носителей. Когда деревня и провинция представляются воображаемыми местами, отдаленными как во времени, так и в пространстве, они требуют не анализа, а конструирования мифов.
Постсоветский национализм и провинция
Распад Советского Союза с последовавшей за ним дезинтеграцией экономики и потерей интернационального советско-имперского престижа потребовали прежде всего создания новой постимперской коллективной идентичности. Русская культура этого периода становится полем разработки концепции национальной идентичности в стране, которая на протяжении всей своей истории существовала как империя. Ныне же это федеративное государство, нуждающееся в национальной концепции, способной не только объединить многочисленные этносы, проживающие на его территории, в «российский народ», но и определить место русского большинства в этой еще не существующей общности. Эмиль Пайн рассматривает историю подъема ксенофобии и этнонационализма в последние два десятилетия как «типичные для постимперских условий психологические комплексы, связанные с болезненностью привыкания этнического большинства к своему новому пространственному телу, как бы сжавшемуся после распада Союза» [Пайн 2004: 106]. Таким образом, процесс формирования концепций нации – этнической и гражданской – и поиска особого «русского пути» сопровождается ростом ксенофобии и антиамериканизма, то есть происходит в уже знакомых рамках оппозиции Другому, в том числе Западу[17].
Националистический экстремизм 1990-х годов, в котором комментаторы часто усматривали пугающую параллель с довоенной нацистской Германией[18], остался маргинальным явлением постперестроечного периода. Однако в 2000-е годы пафос и терминология экстремизма вошли в дискурс официальной идеологии, где понятия национальной идеи и национального пути развития стали инструментами государственного национализма как проекта «консолидации российского социума вокруг федеральной власти» [Зверева 2007:21]. Главные составляющие этого проекта – создание позитивной коллективной идентичности и сопутствующее ей определение Другого. Националистический пафос и риторика ресентимента пронизывают в сегодняшней России все культурные и социальные дискурсы, от телесериалов до школьных учебников, от публицистики до политических и экономических исследований. В риторике официальных документов, исторических исследований, школьных учебников, телевизионных программ и других средств массовой информации позитивная идентичность основывается на величии российской истории, духовности и религиозности русского народа, самобытности и уникальности пути России. В этом комплексе идей с постоянным упором на обособленность и непохожесть прослеживается имплицитная тенденция к самоопределению через противостояние внешним силам. История русского народа предстает как «рассказ о его величии и унижениях, героизме в вечной борьбе с врагами» [Зверева 2007: 41]. Таким образом, патриотизм превращается в «понятие, связанное с репрезентацией возможностей коллективного выживания в агрессивной среде» [Воронков, Карпенко 2007: 109][19].