VI
Наворожила принкулинская колдунья, дивиться только надобно, как верно.
Когда Ефимовна рассказала в девичьей своим близким, таким же почтенным женщинам, как и она сама, про предсказание ворожеи, все заахали от изумления.
— Вот поди ж ты, наперед узнала все, как будет.
— Узнала, голубушка, узнала. Вот так и сказала, как я вам говорю: прибыль вашему дому из лесу прибежит; прибыль.
— Так, так, прибыль, — закивали одобрительно слушательницы.
— Уж как барыня-то рада! Точно свое дитя, так уж она им восхищается.
— Крестить, слышь, будут?
— Уж это непременно.
— А может быть, она уже крещеная?
— Где уж! Родители-то, видать, не русские. У одной только холопки на шее крест нашли.
— Да, может, с господ-то сорвали. Золотые, верно, были.
— Один браслетик на сердешной оставили, — вздохнула старшая горничная Марина.
— Сиротке на память, — подхватила ее соседка.
— Тише вы, про этот браслет не приказано поминать, барин строго-настрого запретил тем, кто видел, про это сказывать. Господа совсем в дочки хотят ее взять, в наследницы. Царице прошение будут писать, чтобы, значит, и фамилию их носила, и дворянство, и все прочее как родной дочери ей предоставить.
— А вдруг им Господь своего ребенка пошлет?
— Ну, где уж!
— Вот барыня и говорит, — продолжала Марина (как приближенной горничной, ей было лучше всех известно намерение господ; из гардеробной-то стоило только дверь маленько приотворить, все было слышно из спальни), — я ее, как дочь, буду любить, и она меня за родную мать должна почитать. И знать ей не надо, что не я ее родила. Тот мне враг будет лютый, кто ей это скажет.
— Уж это, как есть. Зачем ей знать?
— А барин сказал: «Все-таки надо то, что от родителей осталось, ей сохранить». А барыня заплакала и говорит: «Значит, она узнает, что мы ей не родные, я этого не хочу».
И долго она плакала, а он ее утешал.
— Да что осталось-то? Щепки от сундуков да клочья от сорочек.
— Может, и еще что найдется. Барин сам к губернатору ездил и все ему лично передал. Губернатор солдат обещал в Епифановский лес послать. Может, как разбойников-то выловят и добро, что они награбили, отыщется.
— Где уж! От них уж, чай, в лесу-то Епифановском и след простыл.
— Ну, нет, у них там притон, сказывают. Все же солдатам их не найтить; обернутся медведями либо птицами и улетят, им это ничего не стоит, на них заговор.
— А как при крещении назовут-то ее, не знаешь?
— Магдалиной.
На всех лицах выразилось разочарование. Имя это никому не понравилось. Не русское, как будто. Даже и тогда, когда Ефимовна объявила, что оно в святцах есть, а Марина напомнила про монахиню в Воскресенском монастыре, носившую это имя, даже и тогда никто не хотел с ним примириться. По их мнению, имя это напоминало; иноземное происхождение девочки и отчуждало ее от приютившей ее семьи.
Намудрили господа некстати. Что бы назвать ее в честь приемной матери Софьей или в честь старой барыни-покойницы Екатериной, уж тогда действительно русской барышней выросла бы.
— Это барин настаивает. Говорит, что родители ее так назвали.
— Родители? Да откуда же он это знает? Всех ведь их мертвыми нашли.
На это никто не мог ответить. Клочок письма, найденный в карете, Иван Васильевич никому, даже жене, не показал. Он спрятал его вместе с портретом в медальоне на волосяном браслете в самый потаенный ящик своего бюро.
Впрочем, против имени Магдалина жена его не протестовала: она находила имя прелестным и объявила, что оно ей всегда нравилось.
— Ворожее-то принкулинской каравай бы за ворожбу отнести, — раздался с лежанки голос старой Ненилы.
Предложение это было единогласно одобрено.
— Надо, надо, чем ни на есть, ей поклониться. Уж так чудесно нагадала, лучше нельзя.
— Что ж, я к ней схожу, пожалуй, — согласилась Ефимовна, — каравай ей спеку да холста на рубашку отрежу. Не худое она нам наворожила, а хорошее.
— Вещая старица, это, что говорить.
В следующую же субботу Ефимовна поставила с вечера тесто из белой пшеничной муки, а на следующее утро, чуть свет, спекла каравай и, завязав его в чистое полотенце, вышла из дому.
Еще не звонили к ранней обедне. На улицах было темно и пустынно. В воздухе пахло весной, и снег начинал таять. Еще неделька такой погоды, и такая будет грязь невылазная, что ни пешком пройти, ни на конях никуда не доехать. Ну а теперь пока еще ничего, кое-как пробраться можно.