Я остановился в десяти футах от края глубокой вертикальной шахты. Высокое голубое небо, видное сквозь золотое кружево осиновых ветвей, было исчерчено белыми следами реактивных самолетов.
— Девочка! — позвал я, барабаня пальцами по рулю. — Однажды ты уже нашла меня. А потом я нашел тебя. Может быть, на этот раз попробуем сделать это вместе?
Разговаривать с самим собой было, конечно, глупо. Поэтому я ничего больше не добавил, а только переключил джип на первую передачу и вдавил в пол акселератор. Когда передние колеса переваливали через низкий бордюр вокруг шахты, капот машины задрался вверх, и я снова увидел над собой золотые листья осины, голубое небо и белые следы самолета. И тут лобовое стекло заполнила круглая черная пасть шахты-колодца.
Двумя ногами я нажал на педаль тормоза. Джип дернулся, заскользил, развернулся боком и наконец остановился на самом краю ямы. Правое переднее колесо машины висело над пустотой. Слегка дрожа, я дал задний ход, но, отъехав от шахты всего на фут или два, поставил джип на тормоз, выбрался наружу и встал, прислонившись к дверце спиной.
«Только не таким путем. И не сейчас».
Была ли эта мысль только моей, я не знал. Я надеялся, что нет.
Потом я шагнул к провалу и, заглянув в него, снова отступил назад.
Прошли месяцы. Я согласился преподавать в Денвере, и это оказалось не так тяжело, как мне думалось. Мне там неплохо — нравится быть с детьми, нравится снова чувствовать себя живым. Я опять играю привычную и любимую роль «пророка на горе», но теперь я стал гораздо более тихим и спокойным пророком.
Плохие сны продолжают преследовать меня. Это не кошмары с участием Келли Дэйл, а ее кошмары. Я вздрагиваю и просыпаюсь каждый раз, когда мне снится, как Карл Ривз крадучись входит в мою маленькую комнатку в трейлере или как я пытаюсь поговорить с матерью, которая совсем меня не слушает и только курит сигарету за сигаретой. Я просыпаюсь и в ужасе вскакиваю с кровати, когда мне снится, будто я чувствую руку Карла на моих губах или его прокисшее дыхание на моем лице.
В эти моменты я с особенной остротой ощущаю глубину и нерасторжимость установившейся между мной и Келли связи. Когда, обливаясь потом и прислушиваясь к бешеным ударам сердца, я сижу на кровати, то почти физически чувствую ее присутствие. И мне нравится думать, что мои кошмары означают своего рода экзорцизм, исцеление для нее и запоздалое предложение любви и помощи для меня.
Невозможно словами описать то, что я и Келли Дэйл пережили в последнюю ночь в ее мире… в нашем мире. Кажется, тогда я сравнивал это со столкновением галактик и впоследствии не раз и не два рассматривал сделанные с помощью телескопов снимки этого феномена. Я ясно видел — и еще яснее представлял — как сотни миллиардов звезд проносятся в непосредственной близости друг от друга и как их спиральные скопления, стремительно кружась, сходятся и расходятся, пройдя друг друга насквозь. Я знал, что, хотя из множества далеких солнц ни одно не погибнет в лобовом столкновении, их взаимодействие изменит строение и законы существования обеих галактических спиралей сильно и навсегда.
Примерно так можно описать то, что я испытывал в ту ночь, однако нарисованная мною картина не объясняет моей непонятной уверенности в том, что я тоже бесповоротно изменился, что внутри моего существа находятся разум, сердце и воспоминания другого человека и что моему одиночеству отныне пришел конец. Невозможно описать, каково быть одновременно… нет, не двумя, а сразу четырьмя людьми: мной и Келли здесь и настоящими мной и Келли в том, другом мире, куда мы оба стремимся и где непременно снова встретимся.
Это не мистика и не религия. Никакой загробной жизни не существует — есть только жизнь.
Объяснить это я не могу. Но в те дни, когда я выхожу с моими шестиклассниками на игровую площадку — в теплые зимние деньки, когда солнечный свет над Колорадо кажется чем-то вещественным и осязаемым, а высокие вершины Водораздельного хребта сверкают на западе так ослепительно и ярко, словно находятся на расстоянии нескольких ярдов, а не нескольких миль, тогда я закрываю глаза, и за смехом играющих детей мне ясно слышится сначала песня ветра, а потом и далекие, но отчетливые голоса другого, раздельного с нашим, но реально существующего мира.
Увы — все это остается для меня лишь эхом, лишь воспоминанием.