— Вот видишь! — торжествующе воскликнул Бэкон. — Вот тебе доказательство, что не следует пренебрегать тем, что имеем сегодня!
И Вивьен, и Бэкон понимали — они оба обманывают друг друга или, точнее, скрывают от себя самих правду. Словно горький пьяница, который принимается самозабвенно вытряхивать из бутылки в стакан последние, до капли, остатки зелья, Бэкон принял бездумное решение остаться с Вивьен по меньшей мере пока длится курс лекций Геделя — время, в течение которого он рассчитывал не встречаться с Элизабет.
Сначала ей хотелось как следует проучить Бэкона, поэтому Элизабет изо всех сил сопротивлялась желанию увидеться с ним или позвонить по телефону — слишком велика была уверенность, что он не выдержит первым, раскается в своем упрямстве, станет молить о прощении, и вот тут-то наступит удобный момент, чтобы выдвинуть свои условия и завладеть им раз и навсегда.
Еще никогда перерыв в их общении не был таким долгим. По мере того как проходили дни, все труднее становилось переносить разлуку. Они словно соревновались друг с другом (наподобие Ахиллеса с черепахой, как сравнивал позже Бэкон, когда его постигла участь черепахи), причем победителя ожидал приз в виде права принимать решения и навязывать свою волю побежденному. Элизабет прекрасно понимала, что результат этого соревнования отразится на всей ее дальнейшей жизни, и не собиралась сдаваться. Каждый раз, когда ее охватывал особенно сильный приступ тоски и рука сама тянулась к телефону, готовая набрать номер Фрэнка, девушка останавливала себя и утешалась тем, что ему, несомненно, сейчас не менее тяжело.
Но все испортил приснившийся ей кошмар, в котором она якобы тяжело заболела и умерла, а Бэкон устроил праздник, вместо того чтобы оплакивать ее кончину. Элизабет проснулась в слезах и в полной уверенности, что тактика ее ошибочна. А если он никогда не позовет ее?
Если он на самом деле и не любил ее никогда? Впервые в ней шевельнулось сожаление по поводу своего упрямства и вспыльчивости. Наверно, она требовала от него слишком многого! Как же глупо она вела себя! Кому нужны все эти страдания, эта разлука, зачем подвергать бесцельным испытаниям его чувства, ведь ей самой надо только, чтобы он был рядом! Нет, нельзя допустить, чтобы они расстались из-за глупой обиды и злой гордыни. Еще есть время исправить ошибку!
Нагруженная сумками и пакетами, Элизабет подошла к двери жилища Бэкона. Было одиннадцать часов утра, и он, конечно, в институте. В пакетах были сыр и вино, фрукты, презервативы и забавный игрушечный поезд. Элизабет еще ни разу не была в квартире у Бэкона, предпочитая, чтобы он навещал ее либо они встречались в кафе и ресторанах. Однако она с самого начала настояла на том, чтобы он дал ей запасной ключ. Теперь вот ключ пригодился, и Бэкона ожидал приятный сюрприз и несомненное свидетельство примирения!
Зал для лекций был заполнен почти до отказа. Однако, как с уверенностью полагал Бэкон, лишь немногие из присутствующих — среди них сидящие в первых рядах Веблен и фон Нейман — могли в полной мере оценить значение слов, которые произносил Курт Гедель. Он сильно смущался и старался не встречаться глазами со слушателями, устремляя взгляд сквозь стену куда-то вдаль. В тот день Гедель раскрывал перед аудиторией свой метод доказательства так называемой континуум-гипотезы, впервые упомянутой математиком Георгом Кантором[32] в теории множеств.
Вдруг Гедель запнулся и замолчал, не понимая, что происходит. Тяжелая деревянная дверь распахнулась и с грохотом захлопнулась, нарушив царившую в зале мертвую тишину. Веблен и другие профессора поднялись со своих мест, взгляды всех присутствующих устремились на молодую женщину, бесцеремонно вторгшуюся в аудиторию.
— Ты здесь? — сердито выкрикнула она, не обращая никакого внимания на целое собрание незнакомых людей. — Ты мне врал! Все время врал, трус несчастный!
Со своего места в последнем ряду Бэкон видел лишь силуэт своей невесты. Что делать — встать и сказать, чтоб успокоилась, или, наоборот, лучше ей сейчас не показываться? Гедель продолжал ошеломленно молчать. Элизабет с искаженным от ярости лицом вглядывалась в присутствующих, разыскивая среди них виновного в измене и нанесенной ей обиде.
— Ради бога, мисс, не знаю, кто вы и что вам надо, только прошу вас покинуть аудиторию! — нашелся Веблен. — Здесь проходит научная конференция, пожалуйста, дайте профессору возможность продолжить свое выступление…
Элизабет и бровью не повела. Зато ее взгляд, наконец, уперся в переполненные ужасом глаза жениха.
— Вот ты где! — вновь разнеслось по залу. — Ты что же, надеялся, что я никогда не узнаю? Что сможешь и дальше спать с этой черной шлюхой? За полную идиотку меня держишь?!
— Элизабет, прошу тебя, — умоляюще воззвал к ней Бэкон, лишенный возможности и дальше разыгрывать свою непричастность к происходящему. — Потом все уладим…
— Нет уж, никаких потом! Говори сейчас, не успокоюсь, пока все мне не объяснишь! — Она стала приближаться, не спуская с Бэкона глаз, из которых струились жгучие слезы обиды. Ее упрямство начинало злить его.
— Господин Бэкон, — решительным тоном обратился к нему Веблен, одновременно указывая пальцем на выход, — объясните мисс, что она мешает проведению весьма важной научной конференции! Вы меня понимаете?
К этому времени Элизабет уже добралась до того, кто послужил причиной ее гнева. Едва Бэкон попытался взять ее за руку, чтобы выпроводить из зала, как тут же получил звонкую пощечину. Она прозвучала громко, будто удар мухобойки по оконному стеклу, так что у всех присутствующих, кроме, может быть, Геделя, одновременно вырвалось дружное: «О-ох!» Для Бэкона это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения. Не в силах больше переносить унижение, он, не успев даже подумать, влепил невесте ответную пощечину, не такую сильную, но которая, из-за какого-то акустического феномена, прозвучала еще громче, чем первая.
— Это недопустимо, господин Бэкон! — взорвался Веблен, тогда как стоящий рядом фон Нейман не смог сдержать удовлетворенный смешок. — Я все-таки вынужден настаивать, чтобы вы покинули помещение и позволили нам продолжать!
Ошеломленная Элизабет ничего не замечала вокруг. От пощечины у нее помутилось в голове, ею овладели апатия и сонливость. Хотелось только одного — заснуть в объятиях Бэкона и выспаться вдоволь. Профессор Гедель испуганно наблюдал за ней, ничего не понимая и по-прежнему стоя перед аудиторией, потерявшей к нему всякий интерес.
— Она жила у тебя дома, — всхлипывала Элизабет, увлекаемая Бэконом к двери под взглядами его коллег. — Ты держал эту черную шлюху у себя дома…
Последнее, что увидел Бэкон, выходя из зала, — возмущенное лицо Веблена, ясно говорившее без слов, что так блестяще начавшаяся карьера молодого ученого бесславно оборвалась и его дни в институте сочтены. Почти волоча обессиленное тело своей невесты — бывшей невесты, уничижительно мелькнуло у него в голове, — Бэкон едва ли мог в достаточной мере осознать значение происходящего; совершенно неожиданно все главные составляющие его жизни — Элизабет, институт и Вивьен — столкнулись и разбились, как три самолета, с огромной скоростью летевшие навстречу друг другу. Бэкон затащил Элизабет в соседнюю аудиторию, посадил ее на стул и сел рядом сам, не решаясь обнять или даже дотронуться до нее. Через несколько минут она пришла в себя, поднялась и нетвердой походкой направилась к выходу, бросив ему через плечо что-то обидное.
Тем временем рядом, в конференц-зале, профессор Гедель заявил собравшимся, что не может продолжать читать лекцию, и безудержно разрыдался, а фон Нейман принялся его утешать…
Фрэнк Эйделотт, сменивший Флекснера во главе Института перспективных исследований, уже несколько дней разыскивал Бэкона. Ничего хорошего от этой встречи Бэкон не ожидал. В лучшем случае ему грозил суровый выговор, в худшем — позорное изгнание из института. В довершение всех бед у него разыгралась ужасная мигрень, которая словно лезвием рассекла его мозг на две половины: одну — здоровую и не ощущающую никакой боли, и вторую — будто сотрясаемую невидимым поршнем, снующим с бешеной скоростью. Подобные приступы начинались всегда, стоило ему перенервничать или сильно испугаться чего-либо.