— Кто же он, ваш муж?
— А вот и познакомитесь по дороге. Человек хороший. Поляк, служил в армии Андерса, ранило его, беднягу, а потом он сбежал, и прятался, и голодал. Ох, уж намучился он в жизни. Уже много лет на озеленении работает, садовникам при муниципалитете помогает. Силища у него! Другие разрыхляют землю так, поверху, и тут же сажать — ни силы у них, ни терпения. А он не так — вскопает глубоко, ни корешка ни оставит. Хороший он человек, наш Петр, ладный, не из тех, что наобещают с три короба, а потом сбегут.
— Когда же вы с ним обвенчались?
— Да не так уж давно, господин адвокат. Года четыре назад, может, пять.
(Итак: монастырь, православная свадьба, венец на голове жениха, венец на голове невесты, лента, скрепляющая руки обоих, монахини дарят вышитую скатерть и живую курицу, которую Петр зарежет завтра или послезавтра, монастырское варенье из винограда, запах прелых яблок, ладан.)
— Другими словами — ваш брак с Перельмутером был расторгнут и вы вышли замуж вторично?
— Господин адвокат, так я ведь не сочеталась с Перельмутером. Война, сами знаете. Худо нам было в Туркмении, тоскливо, хоть волком вой. Вот люди и лепятся друг к другу, чтоб есть вместе и спать и не жить одному как собака. Домишки там знаете какие? Хибары, стены из глины, крыши соломенные. Выйдешь — грязь непролазная. И война. Все война да война. До фронта, правда, далеко, но, если жить бобылем, то можно с голоду распухнуть. Вдвоем полегче. То один козьего молока раздобудет, то другой где побатрачит и картошечки принесет. Как-то жили. И даже смеяться не позабыли. Каждый про семью думал, но думы эти в сердце носил и страдал про себя, а вслух про это не говорили, разве что по вечерам. Когда тяжело, вдвоем-то полегче. Не думала я тогда, что мне придется такое терпеть из-за Перельмутера, ей-Богу, не думала.
Адвокат закрыл глаза и сразу же увидел ее и его в старых серых дерюгах, в платках с бахромой, бредущих по колено в грязи по улице туркменского кишлака, под мышкой зазубренная жестянка с едой или полбуханки хлеба, уши обмотаны, чтобы не отморозить, в чеботы насована газета. Она — обветренная, высокая, по-славянски светлая, молочно-голубая и золотистая, как полдень в страду, и, хоть война ее иссушила, грудь ее все еще пахнет молоком; она девушка крепкая, и характер у нее вроде не злой, вовсе не злой, только голос резкий и визгливый, как бывает у русских женщин, и говор тяжелый и грубый. И он — еврей, беженец, совсем молодой, с близко посаженными глазами, сутулый, всегда в фуражке, с нелепой походкой — то ли козлиный подскок, то ли человеческий шаг; бриться не любит, нытик, и в этом нытье запас его сил. Что-то в нем наглухо закрыто от нее, и именно это, скрытое, притягивает ее, берет за живое, влечет. Она вынашивает обоих — и его, и дочь. И все ей нипочем. Изо дня в день мимо проходит поезд, он не замедляет хода, ему нечего делать на этом заброшенном полустанке. В поезде солдаты, они едут домой, вагоны с ранеными. Председатель местного совета славословит партию и правительство и время от времени раздает что-то вроде газеты. Дети носят тюбетейки, похожие на половинку футбольного мяча, все раскосые, в школе они говорят по-русски, а с бабушкой — по-туркменски. Первого мая, несмотря на войну, на сельскую площадь удается вывести нечто похожее на демонстрацию. Густо-красные флаги с золотом букв покрывают бурые стены. И чай, много чая.
В холодные, снежные дни женщина и ее еврей лежат под одеялами. Сверху для утепления набросаны пальто. Они приладились друг к другу, как две ложки в кухонном ящике, и пусть в голове у него текут реки и мысли, и пусть он произносит про себя волшебные слова: Аму-Дарья, Амазонка, Рио-Гранде, все равно он тычется в ее тело, как сиротливый кутенок, который ищет тепла у другого зверя своей породы.
В снегу блеют козы. Запах перьев, запах мороза. Проходит поезд. Приходит сон.
Адвокат вздохнул.
— Ну, хорошо. Условимся встретиться на будущей неделе, напишем господину Перельмутеру о нашем приезде. А вы — вы не хотите поехать? Вы уверены?
— Уверена, уверена я. На что он мне сдался? Дай ему Бог здоровья, только у него своя жизнь, а у меня своя. И Петр не хочет, чтобы я ехала. Ты, говорит, оставайся дома. Мы сами обо всем договоримся, по-мужски. А дочь возьму, раз господин адвокат говорит, что так надо. Мы ведь верим господину адвокату как отцу родному.
Что же я делаю, встревожился адвокат. Привезу я этого здоровенного гоя к больному-печеночнику в Копель или как там называется район, где он живет, а тот еще поколотит его. Я буду виноват. По-мужски, говорит.