— Государство Израиль — душка! — сказала дочь. Она сняла жавшие ей туфли, но не выпускала их из рук.
— Генерал, мы пойдем за вами. За вами в синее море!
— Выпей, миленький, выпей, — просила женщина, утирая слезы. — Ты не бойся, тут все свои.
Адвокату пришлось выпить еще. Голова совсем пошла кругом.
— Вызвать полицию? — спросила секретарша, улыбаясь во весь рот и обнажая десны.
— Нет, нет, не надо, они уймутся сами — сейчас уймутся. Только, если можно, немного воды…
Гипсовый бюст Вейцмана[40], стоявший на столе, упал и разбился.
— Что же вы наделали, родненькие, — раскудахталась женщина. — Пришли поблагодарить господина адвоката, а вместо этого пакостите. Стоял у него Ленин — хорошенький, беленький, а вы побили, побили его, безобразники.
— Мы ему купим статую, — сказал Петр. — Мы ему купим десять статуй.
— Наш господин адвокат — душка!
— В Канаду! В Канаду! Выпьем за Канаду!
Опьянение было прозрачным и светлым. Адвоката подняло и закружило, как в те далекие дни, когда его, ребенка, распаленного обидой и желанием отомстить, брыкающегося, подхватывали и отрывали от земли руки высокой смеющейся матери, и он становился совсем беспомощным. Равновесие нарушалось, и в этом странным образом сочеталось нечто постыдное с чем-то умиротворяющим. Высокие, резкие голоса женщин звучали по-ангельски, запах коньяка, звон бокалов, глянцевый блеск целлофана, нездешний аромат роз — все это сливалось в теплую, сладостную, слепую волну, и в том, что он отдавался ей, было что-то непристойное, но устоять не было сил. В этот момент ему стало пронзительно ясно, что есть кто-то, кто понимает лучше его, но кто это и о каком понимании идет речь, он не знал. Его окружали улыбки и теплота, будто необъятный мир взрослых, прекраснолицых и всемогущих, принял его, провинившегося ребенка, и обласкал, простив ему все, только в чем состояла его вина, он, хоть убейте, вспомнить не мог. Было приятно чувствовать себя ребенком. Было приятно, затаив дыхание, чего-то стыдиться, и потому он уступал им во всем, пил, когда наливали, отвечал улыбкой на улыбку. Грехи ему отпустили, Но какие грехи? Все равно. Он готов признаться во всем. Мир за пределами его мира был намного шире и привлекательнее, чем он полагал. В этом мире все будет учтено — и он, и все его логические построения. Все было ошибкой и все прощено. Ему поднесли еще, и он выпил старательно и целеустремленно. На глаза навернулись слезы благодарности. Адвокат встал. Колени слегка дрожали.
— Друзья мои, я вам очень признателен, спасибо вам от всего сердца, но сейчас вам пора уходить, час не ранний…
Все четверо перецеловались с ним. Каждый, оставляя после себя сильный запах коньяка и веселья, поцеловал его дважды — в правую и левую щеку. Казалось, они не уйдут никогда. Кто-то то и дело возвращался от двери, благодарил, жал руку. Перельмутер опять полез целоваться.
— Мы ведь мешаем, будет, пойдем, — возвестил архангел Петр. Они наконец ушли, и их оживленный гомон доносился потом из коридора.
Из соседней конторы выглянул агент по газетным вырезкам и пробурчал:
— Поздравляю, не знал, что у вас день рождения.
Секретарша прыснула.
В кабинете остались осколки бюста, пучок роз на ковре и хрустальная чаша с золотой ложкой. Адвокат опять подумал, что в жизни ему не приходилось видеть более безобразной вещи.
— Видите эту чашу? — спросил он секретаршу. — Так забирайте ее себе.
— Но ведь она дорогая, — сказала секретарша, алчно глядя на хрусталь.
Адвокат отмахнулся.
— Берите, берите, мне она ни к чему. И уберите розы. Здесь не уборная примадонны.
В кабинете наконец было прибрано, и можно было запирать. У адвоката разболелась голова. Он даже забыл купить сыр Каценбаху. Машина завелась не сразу. Домой он пришел уже с невыносимой головной болью и чувством вселенского всепрощения. Открыл огромную коробку шоколада, но оказалось, что от старости шоколад побелел и крошится под пальцами. Конечно, кто покупает такие коробки? Наверное, простояла на витрине лет двадцать. Он собрал все и понес выносить в мусорное ведро. Стоило ему наклониться, как его вывернуло от обильной выпивки, к которой он не привык. «Нет, эти острые ощущения не для меня, — думал он, укладываясь в постель без ужина и без душа. — Завтра новый день. Завтра все будет иначе».
Он было задремал, как вдруг откуда-то из живота начал подниматься смех. Прогнав дремоту, адвокат сел в кровати и захохотал во все горло. Этот смех, пьяный лишь отчасти, все прибывал и усиливался, как дождь после долгой засухи. Он спугнул Каценбаха, спавшего в ногах. Кот спрыгнул с кровати и удрал на кухню.