Озорница Луиза придумала стишок, неизменно исторгающий из глаз сестры потоки слез:
Когда поблизости не было тети Сейди, дети принимались распевать его мрачным хором. Подгадав под настроение, достаточно было только взглянуть на спичечный коробок, и бедная Линда заливалась слезами — когда, однако, она ощущала в себе больше сил, больше способности справляться с жизнью, у нее, в ответ на такое поддразнивание, непроизвольно вырывался из самого нутра громкий гогот. Для меня Линда была не просто самой любимой из двоюродных сестер, но — и тогда, и еще долгие годы после — самым любимым человеком. Я обожала всех своих кузенов и кузин, а Линда, духовно и физически, являла собой чистейший образец фамильных Радлеттовских признаков. Ее точеные черты, прямые каштановые волосы, большие синие глаза были как бы лейтмотивом, а лица остальных — вариациями на эту тему, каждое — по-своему красиво, но ни в одном — подобной концентрации характерных примет. В ней было нечто яростное, даже когда она смеялась, а смеялась она много, и всегда — словно бы по принуждению, против воли. Нечто, напоминающее Наполеона в молодости, каким его изображают на портретах, своего рода сумрачная напряженность.
Я видела, что она принимает участь Бренды гораздо ближе к сердцу, чем я. Правду сказать, наш с этой мышью медовый месяц давно закончился и между нами установились скучные будничные отношения сродни постылому супружеству; когда у нее на спине образовалась противная болячка, я лишь из чистого приличия могла заставить себя обращаться с ней по-человечески. Конечно, обнаружить поутру кого-то в клетке окоченевшим и бездыханным — это всегда потрясение, — а так, признаться, я просто вздохнула с облегчением, когда Бренда наконец-то отмучилась.
— Где ее похоронили? — яростным шепотом спросила Линда, глядя в тарелку.
— Рядом с дроздом. Крестик ей поставили хорошенький, гробик обили изнутри розовым атласом.
— Линда, детка, — сказала тетя Сейди, — если Фанни кончила пить чай, ты показала бы ей свою жабу.
— Она наверху, спит, — сказала Линда.
Но плакать перестала.
— Тогда возьми съешь греночек, пока горячий.
— С пикулями — можно? — сказала ее дочь, не замедлив использовать расположение духа тети Сейди с выгодой для себя, ибо пикули в доме держали исключительно для дяди Мэтью, а для детей считали вредными. Со стороны других последовал драматический обмен многозначительными взглядами. Каковые, на что и делался расчет, были перехвачены Линдой, и та, издав надрывное рыданье, сорвалась и умчалась наверх.
— Хоть бы вы, дети, перестали дразнить Линду! — не сдержалась обычно благостная тетя Сейди, направляясь за ней.
Лестница наверх вела из холла. Когда тетя Сейди удалилась на почтительное расстояние, Луиза отозвалась:
— На всякое хотение надо иметь терпение. Завтра детячья охота, Фанни.
— Да, Джош мне говорил. Он тоже был в автомобиле — ездил к ветеринару.
Дядя Мэтью держал четырех великолепных ищеек и использовал их, устраивая охоту на детей. Двое из нас выходили вперед проложить след, остальные же, во главе с дядей Мэтью, дав нам хорошую фору, верхом устремлялись за нами с собаками. Потеха была хоть куда. Как-то раз дядя Мэтью приехал ко мне и на пустоши Шенли-Коммон охотился на нас с Линдой. В местных умах это произвело неимоверное броженье, честной народ графства Кент, вкушая отдых в конце недели, был потрясен по дороге в церковь зрелищем четверки громадных псов в разгаре погони за двумя девочками. Мой дядя представлялся им владетельным злодеем с книжных страниц, а за мной прочнее закрепилась слава сумасбродной и испорченной девчонки, с которой их детям водиться опасно.
Наутро в этот мой приезд детячья охота удалась на славу. Быть зайцами выпало нам с Луизой. Мы бежали по бездорожью, по суровому и прекрасному Котсуолдскому нагорью, стартовав сразу после завтрака, когда солнце еще висело красным шаром над самым краешком горизонта и на белесой голубизне то лиловатого, то розовеющего неба резко выделялись темно-синие очертания деревьев. Мы убегали, спотыкаясь, мечтая, что придет второе дыханье, а солнце поднималось все выше, взошло, засияло, и занялся ясный день, больше похожий по ощущению на позднюю осень, чем канун Рождества.
Один раз нам удалось задержать ищеек, пробежав сквозь овечью отару, но стараньями дяди Мэтью они опять очень скоро взяли след, и когда мы, пробежав что было сил два часа, находились в какой-то полумиле от дома, псы, заливаясь лаем и роняя слюну, нагнали нас и получили заслуженную награду в виде кусочков мяса, обильно сдобренных ласками. Дядя Мэтью, в самом лучезарном настроении, слез с коня и остаток пути до дому, как и мы, шел пешком, добродушно болтая с нами. Что самое поразительное, он даже со мной держался вполне дружелюбно.
— Я слышал, Бренда испустила дух — прямо скажем, невелика потеря. Он этой мыши воняло черт-те как. Наверно, ты держала ее клетку слишком близко от батареи, я тебе сколько раз говорил, что это вредно для здоровья — или она сдохла от старости?
— Ей было всего два года, — робко сказала я.
Дядя Мэтью, когда хотел, обладал изрядным обаянием, но мне в ту пору он постоянно внушал смертельный страх, чего я, на свою беду, не умела скрыть от него.
— Ты должна завести себе соню, Фанни, или крысу. Они гораздо интереснее белых мышей — хотя, признаться откровенно, такого беспросветного убожества, как Бренда, мне наблюдать среди мышей не доводилось.
— С ней было скучно, — угодливо поддакнула я.
— Поеду в Лондон после Рождества, привезу тебе соню. Я уже приглядел одну на днях в «Арми энд нейви» [1].
— Ой, Пуля, так нечестно, — сказала Линда, которая шагом ехала рядом на своем пони. — Ты же знаешь, как мне всегда хотелось сонюшку!
Вопль: «Так нечестно!» слышался от Радлеттов в детстве непрестанно. Великое преимущество тех, кто растет в большой семье, что они рано усваивают — жизнь в самой основе своей несправедлива. В случае Радлеттов, надо сказать, она почти всегда решала дело в пользу Линды, предмета обожания дяди Мэтью.
Нынче, впрочем, мой дядя был на нее сердит, и я в мгновенье ока поняла, что это дружелюбие по отношению ко мне, эта благодушная болтовня о мышах имела целью просто позлить Линду.
— У вас, барышня, и так достаточно животных, — сказал он резко. — Вы не справляетесь и с теми, какие есть. И не забудь, что я тебе сказал — как только мы вернемся, этот твой кобель прямым ходом следует в конуру и там остается.
Лицо у Линды сморщилось, из глаз брызнули слезы, она пинком пустила пони в легкий галоп и поскакала к дому. Оказывается, ее пса Лабби после завтрака вырвало в кабинете дяди Мэтью. Дядя Мэтью, который не переносил неопрятности у собак, пришел в ярость и в припадке ярости постановил, что отныне и навсегда Лабби нет ходу в дом. Такое по той или иной причине случалось с тем или иным четвероногим постоянно, и поскольку дядя Мэтью был грозен более на словах, чем на деле, то каждый очередной запрет действовал дня два, редко дольше, после чего начинался процесс, прозванный им «Хорошенького-Понемножку».