Гуманитарная деятельность достов была, под страхом наказанья, запрещена дядей Мэтью, который всегда и во всем становился на сторону Крейвена, любимого своего слуги. Фазаны и куропатки подлежат заготовке впрок, вредители — неукоснительному усыпленью, все, кроме лисиц, которым уготована более драматическая кончина. Сколько звонких шлепков выпадало несчастным достам, сколько раз их лишали на всю неделю карманных денег, отправляли рано спать, дольше держали за роялем, а они все упорствовали в своих супротивных и малопродуктивных деяньях. Время от времени из «Арми энд нейви» прибывали вместительные ящики с новенькими стальными капканами и дожидались своего часа, сложенные штабелями в глухом лесу близ Крейвенова жилища (квартировал он в старом железнодорожном вагоне, стоящем, совсем некстати, на прелестной прогалинке, среди кустов ежевики и цветущих подснежников) — сотни капканов, так стоило ли, думалось невольно, с опасностью для жизни и имущества стараться ради того, чтобы закопать жалкие три-четыре штуки? Бывало, мы находили капкан по крикам пойманного зверя, и требовалось собрать все мужество, чтобы подойти и выпустить его, и видеть, как он убегает на трех ногах, а вместо четвертой болтается какой-то искромсанный кошмар. Мы знали, что потом он, вероятно, погибнет у себя в норе от заражения крови — эту истину дядя Мэтью усердно вбивал нам в головы, не скупясь на душераздирающие подробности нарочито растянутой агонии, но, даже зная, что милосердней было бы прикончить жертву, мы никогда не могли отважиться на такое, это было свыше наших сил. И без того нередко после подобных происшествий кто-нибудь отбегал в сторону, не справясь с тошнотой.
Местом сбора достам служил пустующий бельевой чулан на самом верху, тесный, темный и неимоверно жаркий. Центральное отопление в Алконли, как и во многих старых загородных домах, провели на заре его изобретенья, угрохав на это уйму денег; с тех пор оно безнадежно устарело. Несмотря на размеры котла, более подходящего для океанского лайнера, на тонны кокса, пожираемые им ежедневно, оно почти не отражалось на температуре жилых помещений и, если и давало какое-то тепло, все оно почему-то скапливалось в достовом чулане, где можно было задохнуться от жары. Здесь, скрючась в три погибели на реечных полках, мы просиживали часами, рассуждая на такие темы, как жизнь и смерть.
В прошлые каникулы нас, главным образом, занимало, как рождаются дети; знакомство с этим волнующим сюжетом произошло у нас на удивленье поздно, долгое время мы полагали, что девять месяцев материнский живот раздувается сам по себе, а потом лопается наподобие созревшей тыквы, выщелкивая наружу младенца. Истина, когда она все-таки открылась нам, выглядела несколько расхолаживающе, покуда Линда не раскопала в каком-то романе и не прочла нам вслух замогильным голосом описание женщины во время родов.
«Дыхание с трудом вырывается у нее из груди — по лбу ручьями струится пот — тишина то и дело взрывается, словно от воплей раненого зверя — возможно ли, что этот лик, искаженный мукой — лицо моей бесценной Роны, что эта камера пыток — наша спальня, а эта дыба — наше брачное ложе? «Доктор, доктор, — вскричал я, — сделайте же что-нибудь!» Я ринулся прочь в ночную мглу…» Ну и так далее.
Мы ощутили некоторое беспокойство, догадываясь, что нам тоже, по всей вероятности, предстоит испытать эти невыносимые мученья. Обращение к тете Сейди, как раз завершившей процесс производства на свет семерых детей, принесло мало утешительного.
— Да, — сказала она рассеянно. — Хуже этой боли ничего нет на свете. Но самое странное, что в промежутках про это всегда забываешь. Каждый раз, как она начиналась, мне хотелось сказать: «А, теперь я вспомнила, не надо, остановите». Но к тому времени, конечно, спохватываться было слишком поздно.
На этом месте Линда залилась слезами, повторяя, как же должны тогда страдать коровы, чем, собственно, и кончился разговор.
Говорить с тетей Сейди о сексе было трудно, всякий раз что-нибудь мешало, и дальше деторожденья дело не шло. В какой-то момент они с тетей Эмили, чувствуя, что нам бы следовало знать об этом предмете больше, но не решаясь из неловкости просветить нас сами, дали нам почитать современный учебник.
Так в нашем обиходе появились довольно любопытные соображения.
— Джесси, бедная, — с презрением сказала однажды Линда, — это живой пример сексуальной озабоченности.
— Кто — я пример? Если кто и пример сексуальной озабоченности, Линда, так это ты! Мне стоит хотя бы на картину посмотреть, как ты тут же объявляешь, что я пигмалионистка.
В конце концов мы почерпнули гораздо больше сведений из книги под названием «Утки и их разведение».
— Утки могут совокупляться только в проточной воде, — сказала Линда, проведя некоторое время за чтением ее. — Ну что же, о вкусах не спорят.
В канун того Рождества мы всей гурьбой набились в достоприбежище послушать, что нам скажет Линда: Луиза, Джесси, Боб, Мэтт и я.
— Вот и толкуй про позыв назад в утробу, — сказала Джесси.
— Бедная тетя Сейди, — сказала я. — Вряд ли ей улыбается принять всех вас обратно.
— Это еще неизвестно. Поедают же кролики своих крольчат — надо бы объяснить им, что это просто комплекс такой.
— Как ему объяснишь, когда он кролик? От этого-то и обидно за животных — ты говоришь с ним, а он, святая душа, не понимает, хоть плачь. А про Сейди я так тебе скажу — она сама бы рада назад в утробу, недаром у нее этот пунктик насчет коробочек, это всегда верный признак. Ну, кто еще, — Фанни, ты как?
— Меня что-то не тянет, но ведь мне, знаешь ли, не слишком было там уютно, наверное, а больше там вообще никому не давали задержаться.
— Аборты? — с интересом спросила Линда.
— Во всяком случае — бесконечные прыжки с высоты и горячие ванны.
— Но откуда ты знаешь?
— Слышала, когда была совсем маленькая, один разговор между тетей Эмили и тетей Сейди — и потом вспомнила. Тетя Сейди говорит: «Как же она выходит из положения?» А тетя Эмили: «На лыжах бегает или едет на охоту либо просто прыгает с кухонного стола».
— Да, хорошо тебе все-таки, что у тебя беспутные родители.
Эту фразу Радлетты на разные лады твердили без устали, я в их глазах тем, главным образом, и была интересна, что у меня беспутные родители — в остальном я, признаться, была прескучной девицей.
— Сегодня у меня для вас новость, — сказала Линда, прочистив горло, как взрослая, — которая представляет немалый интерес для всех достов, но в первую очередь касается Фанни. Я не прошу вас постараться угадать — до чая почти нет времени, и вам ни за что не догадаться, поэтому скажу прямо. Тетя Эмили обручена.
Досты хором ахнули.
— Линда, — сказала я с негодованием, — ты все выдумала. Но в глубине души я знала, что такое нарочно не придумаешь.
Линда извлекла из кармана бумажку. Пол-листка почтовой бумаги — по всей видимости, окончание письма — исписанной крупным детским почерком тети Эмили; глядя через Линдино плечо, я следила, как она читает вслух:
«…не сообщать первое время детям, что мы обручены, как ты считаешь, душенька? А с другой стороны, вдруг Фанни его невзлюбит — мне это, правда, трудно себе представить, но от детей никогда не известно, чего ждать — не примет ли она тогда это известие еще более болезненно? Ох, прямо не знаю, как и быть. Короче говоря, душа моя, поступай, как сочтешь нужным, мы приезжаем в четверг, а в среду вечером я позвоню и выясню, что и как. С любовью, Эмили».
В достовом чулане — сенсация.
ГЛАВА 3
— Но почему? — в сотый раз спрашивала я.
Мы с Линдой и Луизой шушукались, забравшись в постель к Луизе; Боб сидел в ногах. Вести такие полуночные беседы строго запрещалось, но правила, заведенные в Алконли, безопаснее было нарушать на ночь глядя, чем в любое другое время суток. Дядю Мэтью сон смаривал, фактически, за обеденным столом. Потом он на часок удалялся клевать носом в кабинет и в сонном оцепенении брел, точно лунатик, в спальню, где, после дня на открытом воздухе, спал как убитый до первых петухов и тогда, с полной очевидностью для всех, пробуждался. Наступал час нескончаемого его противоборства с горничными из-за древесной золы. Комнаты в Алконли отапливались дровяными каминами, и дядя Мэтью справедливо утверждал, что они будут должным образом сохранять тепло, если сгребать горячую золу в кучу и оставлять тлеть в очаге. Горничные, напротив, по неизвестной причине (может статься, вследствие близкого и длительного знакомства с угольными печами) все до единой неукоснительно норовили дочиста золу выгребать. Когда же, выскакивая на них из засады в шесть утра в кашемировом узорчатом халате, тряся их за плечи, призывая проклятья на их головы, дяде Мэтью, наконец, удавалось внушить им, что так нельзя, они проникались железной решимостью всеми правдами и неправдами выгребать по утрам хотя бы горсточку золы, хоть один совок. Я могу лишь предположить, что они в этом находили своеобразный способ самоутверждения.