— Позднее, — рассказывал художник, — когда я вспоминал об этом происшествии, меня всегда мучили укоры совести, — может быть, и я своей женитьбой, против своей воли, оказался одним из виновников смерти Тумаса…
Я был на похоронах Тумаса. Неужели это Тумас? В том ящике, который окружили юноши в фуражках — неолитуаны, поднявшие бутафорские шпаги? Зачем этот маскарад? Зачем фуражка неолитуана на гробу? Но шла толпа, — казалось, на похороны Тумаса пришел весь Каунас, — и гроб, покачиваясь, поплыл дальше. Я стоял на углу. Невероятно длинное шествие двигалось бесшумно, и я вспомнил ту жуткую картину Чюрлениса, на которой плывет над озером лес склоненных черных знамен…
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ЗАПАД
О, как я ждал начала июля! Уже несколько месяцев, как мы знали, что летом 1929 года нам предстоит необыкновенное путешествие. Мы скуднее питались, отказались от новой одежды, экономили каждый лит. Но литов все равно было мало. Я съездил к брату Пиюсу, который теперь работал неподалеку от Каунаса, — он обещал немного одолжить. Наконец необходимая сумма была собрана. Конечно, наше путешествие так и осталось бы мечтой, если бы не тогдашний порядок, по которому различные государства предоставляли большую скидку студентам при поездке по железной дороге. Мы собирались в Альпы. А там общества альпинистов тоже добились различных скидок и льгот для студентов.
В одно прекрасное утро мы, тринадцать человек (по мнению Сруоги, счастливое число), собрались на Каунасском вокзале. Мы были с чемоданами, а Сруога взвалил на плечи рюкзак, набитый колбасами, салом, путеводителями, картами. В руке он держал ледоруб. На нем была брезентовая куртка — так будем выглядеть и мы, когда окажемся в Альпах…
Поезд, наконец, тронулся, и мы долго махали руками Каунасу, который оставался позади.
И правда, поездка оказалась удивительно интересной. Когда впервые переезжаешь границу своей страны, кажется, что там, за рубежом, сразу начнется что-то невероятное. Уже Пруссия впечатляла нас: кирпичные дома под красными крышами, тучные стада на помещичьих полях, хорошо возделанная земля, пузатые бюргеры на остановках. Вошедший в поезд контролер горланил, выпятив грудь:
— Ihre Fahrkarten![55]
Он брал билет у каждого пассажира, брал не просто, а словно выполнял дело огромной государственной важности или религиозный обряд, прокалывал в нем круглую дырочку и с такой же торжественностью возвращал. На перронах ходили продавцы с тележками, и пассажиры покупали сосиски с горчицей, положенные на бумажные тарелки. Другие продавцы развозили газеты, которые мы покупали прямо из открытых окон вагона. Все проходило серьезно, без шума, галдежа, толкотни, столь характерных для наших станций.
А Берлин! Вот где настоящий город! Мне стало смешно, что я когда-то писал стихи о нашем Каунасе как о большом городе. Поезд все шел и шел, поначалу по бесконечным предместьям, застроенным домиками наподобие собачьих конур (это были дачи неимущих берлинцев); потом мимо окон пролетали большие дома, улицы, площади. Другие поезда неслись над домами, над нашими головами. В воздухе висел дым, дрожали железные балки, открывались и снова исчезали перспективы новых улиц. Наконец, когда поезд остановился, перед нами открылся людской муравейник. Не поймешь, куда и зачем люди бегут. На станцию влетали и вылетали все новые и новые поезда, и казалось, что все здесь — движение, движение, движение. На вокзале на каждом шагу висели надписи — где вход в здание вокзала, где выход в город, где пересадка на подземный поезд — унтергрунд. Немецкий порядок не позволял колебаться ни минуты.
Да, это был город что надо! Когда мы вышли на привокзальную площадь, толпа не уменьшилась. Берлинцы шли, ехали на трамваях, в одноэтажных и двухэтажных автобусах. Каждую минуту толпы берлинцев выплевывал из-под земли унтергрунд, а в другую щель они, словно муравьи, снова ныряли в подземную станцию. На домах, прямо на стенах, были нарисованы гигантские рекламы. Хорошо, что я все вывески понимал и сразу знал, где банк, где гостиница, где ресторан или закусочная Ашингера. Короче говоря, мы оказались в Берлине.
Когда мы пригляделись, он оказался серым или красным, как казарма. Дома выглядели одинаково, улицы походили друг на дружку. Люди лишь на первый взгляд казались элегантными. В толпе то и дело встречались инвалиды на костылях или в колясках — калеки войны. Но немецкий порядок чувствовался даже и в этом: последний нищий прятал свои заплаты.