И все-таки с первых же дней я чувствовал себя в страшном одиночестве. В Каунасе остались все мои друзья. Пятрас Цвирка недавно опубликовал первый свой роман «Франк Крук». В Каунасе — Костас Корсакас и Саломея Нерис (правда, она собирается уехать учительницей в Паневежис), Йонас Шимкус и — в тюрьме — Казис Борута… Трудно без них.
Жалко оставлять улицы Каунаса, по которым так много ходил, кафе Конрадаса, где каждый день собираются приятели, — казалось бы, в их разговорах нет ничего особенного, но все-таки тянет туда зайти и снова увидеть всех, даже тех, с которыми ты не близок…
В Каунасе все-таки идет какая-то литературная жизнь. В ней стараюсь участвовать и я. «Культура» печатает мою работу о поэте-бродяге Франсуа Вийоне, которого я долго изучал и полюбил… В той же «Культуре» я остро поспорил со старым другом Витаутасом Монтвилой о его переводе горьковской «Матери». Я не оценил, в каких трудных условиях мой друг делал эту работу и какую роль играл роман среди литовских рабочих, и критиковал переводчика за несовершенство стиля. Он обиделся, резко ответил мне, я отвечал ему… После этого в сознании остался какой-то неприятный осадок, и я искал случая встретить Витаутаса, который вернулся из Кретинги и работал в профсоюзе шоферов, чтобы выяснить это недоразумение, которое и у него наверняка оставило неприятное впечатление. К сожалению, нам так и не удалось встретиться перед моим отъездом из Каунаса.
В конце лета в Москве проходил Первый съезд советских писателей. За его работой можно было следить по «Известиям», которые продавались в киосках. Боже мой, как интересно было бы хоть одним глазом взглянуть на Максима Горького и услышать собственными ушами его слова! Как хотелось бы увидеть и Федина, и Кольцова, и Бабеля, и Эренбурга, и Всеволода Иванова, и Тихонова, и Пастернака, да и многих других, произведения которых я читал… Без сомнения, мои друзья в Каунасе теперь широко обсуждают этот съезд, а я отделен от них, одинок, обречен на нелюбимую работу…
Мы получили комнату в небольшом каменном домике неподалеку от гимназии. По правде говоря, домик казался маленьким лишь снаружи — внутри было несколько роскошных комнат, обставленных дорогой мебелью, устланных коврами, с горками, полными фарфора. Нас удивило, что хозяева (старый, мрачный, неразговорчивый муж и молодая, говорливая, веселая жена) целыми месяцами не заходили в эти комнаты. Кажется, лишь раз в год по какому-то случаю приходили гости. Тогда горело электричество и все комнаты открывали свои двери. Остальной год хозяева проводили на кухне при тусклом свете керосиновой лампы. Муж по вечерам напевал псалмы из литовской книги, изданной чуть ли не в семнадцатом столетии, а жена подтягивала. Однажды на кухне исчезла коробка спичек; муж ворчал и попрекал служанку до тех пор, пока та в слезах не догадалась сбегать в лавку и принести новый коробок…
У наших хозяев была еще небольшая, но хорошо обставленная дача у моря, в Гируляй. Летний сезон кончился, дача пустовала, и мы заняли ее второй этаж. Осень выдалась солнечная, и настоящим блаженством было после обеда, вернувшись с работы, лежать в шезлонге и смотреть на море, сверкающее за деревьями, на лес, на чудесное разнообразие облаков, плывущих по голубому, теплому небу.
Утром я отправлялся на недалекий полустанок, где уже толпились ученики литовских и немецких гимназий, женщины, торопящиеся на базар, чиновники. Через пятнадцать минут я уже был в Клайпеде. Новое здание гимназии еще было не достроено, и мы работали в старом доме из красного кирпича, обвитом плющом, рядом с вокзалом. В гимназии было много учеников, особенно в младших классах. После уроков я снова садился в поезд. Спустя пятнадцать минут я оказывался у маленькой станции, тоже обвитой плющом. Едва я выходил через калитку за станцию, как уже издали на тропинке видел красное платье. И мы бежали навстречу друг другу.
После обеда, мы уходили в лес, в теплые дни купались или сидели на террасе, глядя на сверкание моря. По ночам, проснувшись, мы слышали неумолчный гул прибоя…
В Клайпеде у нас почти не было друзей. В гимназии уже который год преподавал литовский язык и литературу мой знакомый со времен университета, член «Четырех ветров» футурист Салис Шемерис-Шмераускас.[93] Этот высокий, крупный, немного сгорбленный человек отличался крайне спокойным характером. Не верилось, что это он написал такую скандальную книгу, как «Граната в груди», и широко прозвучавший «Гимн девице». Раньше у меня не было случая поближе познакомиться с этим своеобразным поэтом. Оказалось, что Салис Шмераускас — большой чудак, вечный экспериментатор не только в стихах, но и в жизни.