Важно также и то, в чем М.В. Панов видит свое отличие от Пражской школы. Ведь по Н.С. Трубецкому, функция тоже есть обобщение отдельных значимых звуковых тенденций (дифференциальных признаков). Но эта обобщенная функция обобщает у Н.С. Трубецкого только те явления звуков, в которых имеется хотя бы один общий фонетический признак. Что же касается М.В. Панова, то его определение функции не есть просто обобщение эмпирически данных родственных звуков, но это особая их сущность, которая уже далеко выходит за пределы отдельных звучаний и определяется той или иной морфной позицией.
Таким образом, функция у М.В. Панова как бы тоже имеет свою собственную субстанцию, как и реальное звучание; но субстанция эта есть субстанция чисто смысловая, неделимая и нерасчленимая, однако в то же самое время играющая роль разделения и расчленения. А это значит, и вообще оформления целого ряда реально звучащих и уже чисто перцептивных звуков[149].
г) В заключение нашего раздела о фонемном функционализме мы позволим себе кратко сформулировать сущность принципа функции, который фактически всегда использовался самими фонологами, но, судя по обширным материалам прошлого, никогда не формулировался ими философски. При этом мы спешим заверить, что такое отсутствие философии в период зарождения и восхождения фонологии нужно считать явлением не отрицательным, но в высшей степени положительным, поскольку фонологи всегда занимались именно самим языком, а не философией. И если они приходили к тем же выводам, которые мы должны находить в передовых философских теориях, то это свидетельствует только о том, что в своих чисто языковых обобщениях фонологи были на высоте современных научно-философских требований.
Если попытаться дать определение самого принципа фонемной функции, то нужно будет сказать, что она есть смыслоразличительная, т.е. чисто смысловая, данность. Будучи фактически основанной на эмпирических наблюдениях, она, взятая сама по себе, в смысловом отношении вполне самостоятельна. Функция, во-первых, основана сама же на себе, т.е. она самообоснованна. Во-вторых, теория функции делает свои выводы при помощи своих же собственных, т.е. чисто смысловых и вполне имманентных соотношений. Функция, таким образом, не только самообоснованна, но и самодоказательна. И, в-третьих, она не преследует никаких целей, кроме как проявления и выражения самой же себя. Она, следовательно, не только самообоснованна, не только самодоказательна или, вообще говоря, самодеятельна, но и самодовлеюща.
Можно ожидать, какой переполох вызовет такое определение функции среди эмпириков и позитивистов. Но этот переполох объясняется только отсутствием диалектического понимания предмета. Никакая смысловая значимость, никакая умность или сверхумность, никакая идеальность или отрешенность не страшны для диалектики, которая, хотя и различает идею и материю, тем не менее в конечном счете мыслит их как нечто целое и нераздельное.
И если кто станет отрицать такую теорию функции, он должен будет отрицать значение и самой обыкновенной таблицы умножения, которая, хотя и возникла на почве бесконечных фактических обобщений, но фигурирует так, что нет никакой возможности сводить ее на какие-нибудь определенные вещественные данности.
Если мы говорим, что дважды два – четыре, а дважды четыре – восемь, то мы имеем в виду не камни или деревья, не яблоки или карандаши, а делаем эти свои утверждения совершенно независимо ни от каких вещей. Таблице умножения, конечно, нужно еще научиться, и здесь для ребенка большой труд. И тем не менее сама-то таблица умножения в своем смысловом содержании не рождается, не растет, не расцветает, не болеет и не гибнет. И вообще, таблица умножения – вне возраста. А если кто-нибудь скажет, что таблица умножения все-таки основана на вещах, то это вовсе не будет возражением, потому что мы тоже говорим, что таблица умножения основана на вещах. Только при этом мы добавляем еще то, что такая возникающая из вещей таблица умножения никакого отношения по своему смыслу не имеет ни к каким чувственным или нечувственным вещам. А если таблица умножения и всерьез находится в постоянном движении и изменении, как и все вещи, тогда всегда может оказаться, что дважды два не четыре, а пять.