Отложив всякие надежды на реальную историю литературы, наш сектор вынужден был вместе с тем в "исторические времена" активно симулировать некую деятельность, заполняя индивидуальные планы сотрудников внутренними рецензиями по заказам руководящих инстанций, реферированием, справками в ЦК, работой над докладами для руководителей института и Союза писателей. Я, например, раскатывал на многие страницы текст для очередного доклада Георгия Маркова на съезде (это была анонимная обязательная работа за зарплату, не имеющая к конформизму прямого отношения, хотя одна альтернатива ей, конечно, была — отказаться ее делать и лишиться зарплаты). Помню, как, встретив в коридоре Святослава Бэлзу, еще не телезвезду и уж тем более не "народного артиста России", а скромного научного сотрудника ИМЛИ, полониста по образованию, я шутливо сообщил ему, что "создаю платформу для Союза писателей". На что Слава с циничной ухмылкой ответствовал: "Ну и что? А я, например, работаю сейчас над платформой для европейской интеллигенции", — из чего можно было сделать вывод, что и зарубежному отделу живется несладко. (В 1973 году нашу дружбу скрепило воровское братство: мы оба оказались соседями по новостройкам в Теплом Стане и, сговорившись, вышли ночью, за два часа до Нового года, практически еще даже не на улицу, а в темный лес, среди которого торчали в грязи фундаменты новых домов, и тайком срубили себе по елке.)
Симулировал научную деятельность наш сектор, симулировало ее и начальство. Щербина строил свои статьи на иноязычных материалах, поставляемых ему институтской группой референтов, и с успехом выдавал себя за полиглота. Я редактировал несколько его статей: он охотно соглашался на любые сокращения и просил лишь об одном — вернуть ему вырезки, чтобы составить из них следующую статью. Писал он невозможными каракулями (прочесть их могла только одна машинистка в Москве), как говорили мне, лежа на полу и заполняя каждую страницу "на полицейской бумаге верже", которой тогда почему-то щедро снабжался институт, не больше чем десятью словами. Однажды мне понадобилась для плановой работы книга Л. Троцкого "Революция и литература", находившаяся в библиотеке, как говорили, под "тремя гайками" (что эти "гайки" значили, я и по сей день не имею понятия). Книгу выдавали только при наличии письменного разрешения заместителя директора института: врага, опаснее Троцкого, убитого Сталиным еще в 1940-м, у советской власти и в 60-е годы не было! Но Щербина мне в этом разрешении отказал ("Зачем вам Троцкий? Вы — молодой человек! Хотите, я вам сам книгу расскажу?").
При всем при том у Щербины было две привлекательные черты — он любил женщин и любил выпить. Когда оба любовных устремления сливались в его характере одновременно, он становился неотразим и, подойдя на излете банкета к какой-нибудь хорошенькой аспирантке, мог задушевно предложить ей поехать немедленно куда-нибудь вместе: "Я покажу вам такое, чего вы никогда не видели!". Молодые женщины были ему благодарны за последующее покровительство. Своими впечатлениями, правда, никто из них так и не поделился, и можно лишь предположить, что Щербина показывал очередную статью, разоблачающую западных "советологов"... Однажды и я попал под его щедрую душевную раздачу: услышав концовку какого-то фривольного анекдота, который я рассказывал в кругу имлийской молодежи, он отвел меня в сторону и стал требовать, чтобы я повторил. Я долго конфузился, но он поставил ультиматум: если расскажете, получите отзыв ведущей организации через неделю (я готовился к защите кандидатской, а он параллельно заведовал еще и кафедрой в Московском педагогическом институте, куда мою диссертацию послали на внешний отзыв), а нет — так я ее месяца два держать буду... Обещание свое он выполнил, и отзыв я получил оперативно.
В 1971 году Сучков наградил меня (я еще ни разу не выезжал за границу) безобидной командировкой в ГДР, правда, под присмотром профессионального борца с западными советологами В. И. Борщукова (впоследствии Борщуков "по семейным обстоятельствам” навсегда выбыл в США, но политический темперамент сохранил и там — по слухам, он участвовал в марше на Вашингтон, когда Клинтон покусился на велфер, социальное пособие, которое наши эмигранты, наступив на горло своему классовому достоинству, готовы были получать даже из вражеских рук…). Однако нашему "антикиллеру” пришлось ехать одному: райкомовская комиссия старых большевиков (сейчас уже вряд ли кто-нибудь помнит о подобной структуре), сочетающих пенсионное безделье с общественно полезным трудом, меня не пропустила, поскольку я был женат второй раз и имел глупость сообщить им об этом. Вероятно, я показался им Казановой, который может оказать растлевающее влияние на нравственные устои стран соцлагеря. Впрочем, нельзя валить все на старых большевиков.