Я пошел к Сучкову и выложил ему все как есть, кроме квартиры (институту действительно с минуты на минуты должны были выделить квартиру, но на очереди долго стояла главная бухгалтерша, одинокая нездоровая женщина, которая, правда, дождавшись жилья, быстро ушла из института, но перебегать ей дорогу, пользуясь директорским расположением, я не считал возможным). Директор был подготовлен к визиту и задал мне всего один, но очень выразительный вопрос: "Вас членом редколлегии приглашают?” Я растерялся: "Не знаю, об этом мы не говорили”. Сучков задумался еще раз — видимо, от моего ответа зависело, сколько он за меня готов заплатить: "Через две недели получите старшего научного сотрудника”.
Дело в том, что сектор по графику, как и другие подразделения ИМЛИ, должен был заседать раз в неделю. Предполагалось, что на этих заседаниях обсуждаются плановые труды и индивидуальные научные работы. Ни того ни другого в секторе уже не существовало, как не существовало и заведующего, и Сучков поручил мне вести эти заседания неведомо о чем и неведомо зачем. Причем поручил через Александра Львовича Дымшица, которого пригласил в институт новым замом. Ситуация выглядела явно сюрреалистической и ставила меня в дурацкое положение, а лично одалживаться Сучков, видимо, не хотел. Все еще теша себя надеждами на лучшее, я решил какое-то время перетерпеть и согласился. Иногда выпадал случай написать статью в более или менее приличный "к/т” (коллективный труд), выполняемый в соседних подразделениях. Но главное, что меня удерживало в ИМЛИ, так это большое количество свободного времени, которое можно было использовать для того, чтобы печататься в "Литературной газете” и "толстых” журналах. Правда, симулировать деятельность становилось все более невыносимо, и в один прекрасный день я откровенно сказал Дымшицу, что больше в этой игре участвовать не хочу. Впрочем, ведь и требовать от коллектива я ничего не могу, сказал я Дымшицу, и скорее являюсь неким призраком руководителя: мы вот уже несколько лет ничего не делаем. Трудно забыть выражение лица Дымшица (клянусь, мне показалось, что глаза его вертятся вокруг оси, а уши развернулись, подобно радарным устройствам). "Сейчас попросишь назначить тебя заведующим сектором по-взаправдашнему!” — так и было написано на этом лице. Но единственным моим желанием было действительно отвязаться и от него, и от Сучкова.
Дымшиц был выбран для идеологического контроля в институте не случайно: с высоты его опыта и возможностей ИМЛИ выглядел объектом простейшим и почти микроскопическим. В 1945 году Дымшиц был фактическим министром культуры Берлина в советской зоне оккупации. Многие известные немецкие писатели, в том числе Анна Зегерс, были благодарны ему за помощь. Мне говорили, что где-то в ГДР ему был даже поставлен бюст. На протяжении нескольких десятилетий он постоянно присутствовал в руководстве разными центральными литературно-художественными журналами, а после войны какое-то время заправлял советским кинематографом. Теперь Сучков мог спать спокойно, будучи уверенным, что даже муха не пролетит сквозь расставленную Дымшицем сеть. К каким только хитростям мы ни прибегали, чтобы заполнить план реальной работой — однажды даже написали с Г. Белой и притащили в дирекцию проект коллективного труда "Ленинская концепция культуры и художественные искания литературы 1920-х годов”. Но Дымшиц не дал нам укрыться за широкой ленинской спиной.
Репутация в литературных кругах у него была совершенно определенная: когда вышел наконец в Большой серии Библиотеки поэта О. Мандельштам и кто-то из издателей на собрании в ЦДЛ без тени юмора поблагодарил Александра Львовича "за помощь в издании”, зал дружно расхохотался: без предисловия Дымшица бедный Мандельштам действительно еще долго не увидел бы света. Однако в личном общении Дымшиц был человеком живым, остроумным и располагающим к себе. Дверь в его кабинет всегда была открыта настежь, и он любил зазывать "на огонек” проходящих мимо сотрудников, угощая их принесенными из дому бутербродами. К молодежи он проявлял неизменное расположение и неоднократно тащил нас с Бэлзой в обеденное время в какое-нибудь кафе на Старом Арбате. Однажды он сообщил, что мы включены вместе с ним в райкомовскую комиссию по проверке Вахтанговского театра. Втроем, с Дымшицем во главе, мы совершили единственный, "парадный”, выход на какой-то спектакль (в дверях нас почтительно встречал, чтобы проводить в директорскую ложу, Евгений Рубенович Симонов). Дальше, мне кажется, бегал на спектакли, не сталкиваясь ни с Дымшицем, ни с Бэлзой, я один. Симонов больше никого не встречал в дверях, но, видимо, присматривал за "комиссией” издали. Когда я пришел как-то и на утренний и на вечерний спектакли (утром давали очень редко шедшую пьесу А. Гладкова "Юность театра”, с великолепным Кацынским в роли Мастера, и я не хотел ее пропустить), Евгений Рубенович иронически сообщил Дымшицу: "Ваш Ковский смотрит слишком много, боюсь, испортит себе вкус и собьется в оценках”. Оценки, впрочем, никому не понадобились — скорее всего, Дымшиц сам написал требуемое заключение, даже не дав нам его прочитать.