Конечно, он был изощренным идеологом и верным службистом. Насколько он сам верил в то, что говорил, насколько искренне служил, сказать трудно (у людей такого сорта всегда есть множество способов обмана и самообмана). Тем не менее я не решился бы писать о нем в таком тоне, как это делает в книге "Случай Эренбурга” Б. Сарнов: "…нерукопожатный подлец Дымшиц, игравший в Германии роль советского Геббельса…” Взгляды и умонастроения Сарнова мне настолько ближе, чем позиции его антагониста, что этот "случай” ни в каких комментариях не нуждается, но мне трудно представить участника войны еврея Дымшица на руинах повергнутого Берлина — и в роли Геббельса. К тому же я не служил с Дымшицем в советских оккупационых войсках, да и Нюрнбергский процесс над компартией, по-моему, не состоялся. Конечно, мои, как сформулировали бы сами единомышленники Дымшица, "абстрактно-гуманистические” рассуждения весьма уязвимы.
Разговор с Дымшицем положил конец двусмысленности моего положения — он передал Сучкову мою просьбу, и тот в свою очередь освободился от каких-либо иллюзий в отношении меня. Результат последовал незамедлительно: директор произвел в секторе "укрепление штатов”. На недолгое время к нам заглянул в роли заведующего Александр Алексеевич Михайлов, неплохой критик и к тому же порядочный человек (что не всегда сочетается), явно чувствовавший себя в ИМЛИ чужаком (вскоре он ушел руководить московским Союзом писателей), а потом была приглашена руководить нами дама из отдела критики одного посредственного московского журнала. Когда я, узнав о предстоящем назначении, спросил Сучкова удивленно, так ли это, он раздраженно сказал: "Она десять лет заведует в журнале отделом и ни разу не получала никаких нареканий из ЦК”. Директорский выбор был настолько ни с чем не сообразен, что объяснить его можно было только какими-то скрытыми обязательствами и "долгами” прошлого. Однако новая ситуация в секторе позволила мне произвести окончательный внутренний расчет с институтом, хотя я еще долго в нем оставался, и, сохраняя формальное пребывание в секторе, достичь необходимой степени внутренней свободы. Даже чистить гнилые овощи на базе стало как-то веселее — особенно я развеселился, увидев однажды за этим почтенным занятием неподалеку от себя Евгения Борисовича Пастернака. Одно время он был взят сотрудником института — конечно, не для чистки овощей, а вместе с какой-то частью пастернаковского архива (в ИМЛИ практиковалось расплачиваться ставками с родственниками великих: на этих условиях работали у нас и внучка Горького Марфа Пешкова, и дочь Андрея Платонова).
Смертную имлинскую скуку я иногда разгонял литературоведческими шутками на запрещенные ранее темы. В частности, если о "главном и руководящем методе советской литературы”, о социалистическом реализме на всем протяжении советской власти можно было говорить только хорошо, а потом — либо хорошо, либо ничего (хотя покойником почтенный метод еще не стал), то в разгар горбачевских реформ цензурный пресс ослаб. Опубликовав о явлении социалистического реализма несколько аналитических статей (а тема эта и по сей день, уверен, заслуживает серьезного отношения), но, разумеется, не в ИМЛИ, где от любых дискуссионных вопросов шарахались как черт от ладана, я почувствовал непреодолимую потребность повеселиться. Дело в том, что моя хорошая приятельница Алиса Годасина решила создать в Москве "женский журнал” под названием "Сестра”. Я предложил ей завести там отдел юмористической истории советской литературы и открыл его текстом под рубрикой "Секс по-советски, или Мужчина и женщина в зеркале соцреализма”. Издание журнала благополучно завершилось первым и последним номером в 1991 году. Поскольку никто, я уверен, его и в глаза не видел, воспользуюсь случаем, чтобы эту юмореску реанимировать.