Вернувшись в институт, куда мне не удалось заманить Гейдара Алиевича Алиева, я вскоре понял, что и сам уже не в силах в нем работать. В 1983 году мне удалось издать в ИМЛИ вторую книгу — "Литературный процесс 60—70-х годов”, названную так с явным преувеличением. И дело было не только в том, что речь шла не обо всем "процессе”, а лишь о прозе, но в том, что и сама проза выступала в урезанном, "отцензурированном виде”, без своих истоков. Перестройка еще не началась, и, говоря о "деревенщиках”, нельзя было, например, писать о Солженицыне, из "Матрениного двора” которого они все вышли, как из рукава гоголевской шинели; по-прежнему под запретом находилось "аксеновское” направление и т. п. Как бы то ни было, после этой книги мне в институте заниматься было абсолютно нечем, и я отправился из него в люди, в журнал "Дружба народов”, чтобы посмотреть на современный литературный процесс, что называется, вживую и немного отдышаться от бесплодного советского академизма. Пребывание в живой литературной среде — тема отдельных воспоминаний. Оно дало мне множество полезных и забавных впечатлений, с единственным, правда, реальным практическим результатом: я убедился, что совершенно не гожусь по складу характера и профессиональных привычек для журнализма.
Результатом этого самопознания стал глупейший поступок — возвращение в 1986 году в ИМЛИ, которым все еще правил Бердников. Глупейший еще и потому, что приглашен я был для подготовки проекта новой многотомной "Истории литературы”. Проекта, который, учитывая состояние нашего отдела, а также советской исторической науки в целом, был, по моему глубокому убеждению, сущей туфтой. Правда, времена начинали меняться, вольно или невольно перестраивая и институт, и меня самого. За стенами института шли разборки и расчеты со сталинским прошлым. Впервые в советской истории разгорались споры и страсти в ранее послушном Верховном Совете. Горбачев раскачивал лодку, рискуя утонуть. "Запускал маховик”, но плохо представляя себе, как он вертится. Возвращал из ссылки Сахарова, не знал, что с ним делать и как его унять. Создавалась межрегиональная демократическая группа, с которой мы связывали столько надежд, оставшихся неосуществленными.
Весь этот гул проникал в ИМЛИ, заполняя его традиционно тихие коридоры. Я утратил циническое безразличие, почувствовав, что наконец-то можно чего-то добиться и перейти от симулятивной научной работы к реальной. Однако предстоящие годы, как вскоре выяснилось, показали, что до подлинной перестройки работы в ИМЛИ было еще куда как далеко. Наш сектор по-прежнему находился под руководством сучковской протеже, из года в год переписывающей свои статьи о советской литературе периода Великой Отечественной войны. Отдел по-прежнему пребывал в состоянии глубокой спячки, хотя состояние это становилось все более противоестественным…
Временно возглавлял после смерти академика М. Б. Храпченко Отделение литературы и языка (так называемое ОЛЯ, в состав которого входило четыре филологических института Академии наук) член-корреспондент АН СССР Петр Алексеевич Николаев. Будучи человеком живым и ярким, действующим филологом (в отличие от своего предшественника, вылощенного, сдержанного, застегнутого на все пуговицы чиновника сталинской поры) последнего сталинского министра по делам кинематографии, он интересовался делами института неформально, не раз участвовал в наших собраниях и стал выносить связанные с ИМЛИ проблемы на заседания ОЛЯ. В декабре 1986 года на одном из таких заседаний мне довелось выступить с достаточно резкой критикой деятельности дирекции и поддерживаемых ею овчаренковских планов по ликвидации советского отдела. Заодно досталось и ОЛЯ. Говорил я примерно следующее: