Не знаю, достоинство ли это для должности директора академического института, но для людей, истосковавшихся по человеческому, а не чиновному, казенному облику начальства, нечто симпатичное крылось именно в литературном наклоне биографии Кузнецова, в том, что пришел он из писательской среды, был профессиональным литературным критиком, работал с нами "по соседству”, не выходя за пределы улиц Воровского и Герцена (то бишь Большой Никитской и Поварской, где располагались Центральный дом литераторов и так называемый "дом Ростовых”). Всяческие научные регалии, нужные для нашего института, Кузнецов за время своей литературной карьеры, конечно, успел получить (и кандидатскую и докторскую степени), но в амплуа большого ученого никем не воспринимался, да институту и не нужен был после всего пережитого в многолетней директорской чехарде "большой ученый”: все мы, кажется, мечтали только о грамотном менеджере, хорошем организаторе науки, добропорядочном администраторе. Собственно, этим ожиданиям Кузнецов и соответствовал, тем паче что после первого же года директорствования его, по принятым правилам, уже избрали в членкоры и комплекс неполноценности ему не грозил. Он продиректорствовал в ИМЛИ положенный срок, сделал хороший ремонт, привел особняк в порядок, не заводил никаких интриг, никого не увольнял, материально сотрудникам помогал и по-человечески оставил по себе неплохую память.
Я знал Кузнецова по Союзу писателей давно, с начала 1970-х, когда он возглавлял в Московском отделении секцию критики, ходил в обшарпанном скромном пиджачке, возглавлял борьбу с сугубо реакционным тогда издательством "Московский рабочий” и придерживался либерально-демократических убеждений. Потом я как-то за его карьерой перестал следить, а она развивалась весьма удачно, и случайностей в этом отношении наше государство не допускало. Придя в институт, он мало что понимал в структуре и принципах работы научного учреждения, мы были коллегами, на "ты”, я писал ему "технологические” записки, объясняя что к чему, и он время от времени, встречая меня в институтских коридорах, приветливо сообщал, что где-то там использовал мою докладную, чему я тоже, разумеется, радовался, видя, как способный человек активно осваивает новые должность и место. И в этих дружеских отношениях я как-то все время упускал из виду, что это уже не человек в обшарпанном пиджачке, либерал и демократ, а крупный правительственный чиновник, рангом не ниже всех прежних директоров, совсем недавно первый секретарь Московского отделения Союза писателей, депутат Моссовета и пр., а также что его идеологические позиции и человеческое окружение за прошедшее время могли существенно измениться. "Тебе надо избавиться от своих либерально-демократических иллюзий”, — сказал он мне по телефону относительно одной моей написанной для ИМЛИ по гранту и оставшейся в нетях работы. И популярно объяснил мне, что без сталинской модернизации страна проиграла бы войну, да и вообще долго бы не протянула. Несколько лет спустя после ухода из ИМЛИ я обнаружил его фигуру на коллективной фотографии, опубликованной газетой "Завтра”, в тесном ряду единомышленников, сплотившихся вокруг Шафаревича и Зюганова. Заголовок над фотографией гласил: "Время борьбы”. Редакционная врезка аттестовала расположившихся в два ряда известных русских патриотов следующим образом: "Вместе познали они и славу, и поношения, и любовь народную, и гонения… Время борьбы — не прошло. Может быть, оно только начинается”.
Феликс значительно разбавил за годы своего директорствования состав научных сотрудников ИМЛИ персонажами из Союза писателей, достаточно далекими от академического литературоведения, и, мягко говоря, не усердствовал в демократических преобразованиях. В частности, когда перестройка настолько демократизировала устав академического института, что ученый совет был наконец превращен из придатка директорской власти в самостоятельный выборный орган, новый директор повел себя вполне предсказуемо: он придумал "квоты” для выдвижения кандидатур в ученый совет каждому отделу и санкционировал в отделах открытые предварительные выборы. Разумеется, выдвинутым опять оказалось все отдельское начальство, неизменно присутствовавшее и в прежних советах. На общем собрании, где голосовался состав будущего ученого совета, в зал набилось неслыханное количество народу, вплоть до обслуживающего персонала. В первом ряду сидел Бердников, оставленный на пенсии, как и положено, консультантом. Увидев до боли родное лицо, я полез на трибуну и там, после короткой перепалки с Феликсом, принялся доказывать залу недемократичность принципа "квоты”. "А вдруг, — сказал я, уставившись в первый ряд, — отделу русской классики пришло бы в голову ввести в число квотируемых Бердникова Г. П.?” В ответ зал, возмущенный моим выступлением, издал гневный рык, и я понял, что в психологии коллектива все опять стало на свои места…