В русском разделе — и у нас и у ленинградцев — совершенно отсутствовала мировая славистика, привычно представляемая лишь в образе вражеской советологии. Без всех этих материалов русская часть "Всемирки” приобретала сугубо провинциальный вид.
Соотношение обзорных глав с характеристиками отдельных писателей было не прояснено, главы пестрели осколками отдельных "медальонов”, сам выбор имен для них был произволен и немотивирован: вне индивидуальных портретов остались Замятин, Федин, Зощенко, Мандельштам, Пильняк, Цветаева и т. д. Почему в драматургии один Погодин? Почему в разделе о военной прозе есть К. Симонов, но нет В. Гроссмана? Развитие нашей литературы выглядело в материалах русской части сплошным поступательным движением, а ведь надо бы, если уж нам такая картина мерещится, говорить и о другом: о том, что упразднение литературных группировок и создание единого Союза писателей было не внутренней потребностью литературы, а политической акцией власти; что рапповские методы вовсе не исчезли вместе с РАППом; что глобальное партийное вмешательство в литературу и жестокая цензура принесли ей огромный вред; что в 1930-е годы произошел подлинный разгром русской и прежде всего национальных литератур, где репрессиям подчас подвергались целые писательские организации, и что достигнутое пресловутое "единство” сопровождалось унификацией, нивелированием и сталинским обстругиванием всей культуры. Больше того. Поскольку мы не располагаем сегодня сколько-нибудь достоверной, объективной и правдивой историей советского общества, остается только гадать, как строить в этих обстоятельствах объективную и правдивую историю советской литературы со всем ее социально-историческим контекстом, неясными принципами периодизации, сложнейшими общественными связями.
Вынесенный на обсуждение вариант русского раздела, говорил я, представляет вчерашний и позавчерашний день нашего литературоведения. И на этом фундаменте мы хотим строить "Историю русской литературы ХХ века”? При обсуждении "громадья” наших планов Бердников как-то заявил: "Мы будем строить эту "Историю" на основе тех концепций, которыми сегодня располагаем, и пусть завтрашние люди нас не поймут”. Пусть они не поймут Бердникова, мы это как-нибудь переживем, но хотелось бы все же, чтобы понято было стремление научных сотрудников института к честной исследовательской работе…
"Зарубежники” удивлялись, гневались и всплескивали руками. Красный от возмущения Ю. Виппер изредка восклицал что-нибудь вроде: "Не знаете языков, ну и не беритесь!” Феликс подводил итоги, подобно Буденному из бабелевской "Конармии”. Помните: "Ворошилов расчесывал маузером гриву своей лошади. "Командарм, — закричал он, оборачиваясь к Буденному, — скажите войскам напутственное слово. Вот он стоит на холмике, поляк, стоит, как картинка, и смеется над тобой…" <…> "Ребята, — сказал Буденный, — у нас плохая положения, веселей надо, ребята…"”
"Положение наше тяжелое, но мы должны разрешить эту неразрешимую задачу, — бодро сказал войскам своим округлым вкусным говорком Феликс, завершая обсуждение. — Веселей надо, ребята!” (Замечу в скобках, что задача эта решается вот уже третий десяток лет, но 9-й том, если я не ошибаюсь, так и не увидел света.)
Пребыванию моему в ИМЛИ подходил естественный конец, и в 1989 году я окончательно покинул особняк Жилярди, выполняя впоследствии для института лишь отдельные работы по гранту — как "человек со стороны”.
…Заходя время от времени в ИМЛИ, я обычно задерживаюсь в холле.
На колонне здесь вывешиваются объявления — о конференциях, защитах, заседаниях ученого совета. Нередки и объявления в черных рамках. При мысли о нашем секторе мне мерещится на этой колонне целая мемориальная доска: Л.И. Тимофеев, А.Г. Дементьев, Л.М. Поляк, М.М. Кузнецов, А.О. Богуславский, В.А. Диев, А.Д. Синявский, А.Н. Меньшутин, А.И. Хайлов, Г.А. Белая, С.А. Коваленко, Н.И. Дикушина. Потери — как на войне. Здесь же расположен книжный киоск. Полки его уставлены книгами, выпущенными институтом в последние годы. И чего там только нынче нет! Собрания сочинений В. Хлебникова и А. Платонова, переписка Горького с М. Будберг, два тома писем Б. Пильняка, Полное собрание сочинений Сергея Есенина и несколько томов летописи его жизни и творчества, русский космизм, Достоевский и Николай Федоров, критика времен, как их называет Н. Корниенко, "нэповской оттепели”, двухтомник "Русская литература 1920—1930-х годов. Портреты поэтов”, толстенные тома, посвященные авангардизму, имажинизму, экспрессионизму, возобновленная текстология, первые книги многотомной литературной жизни России 1920-х годов, архивные материалы. Все то, чем на протяжении двух десятилетий нам заниматься не давали, — реальная история русской литературы ХХ века. Некоторые из изданий, впрочем, начинались уже при Феликсе — он все-таки "досиделся” до времени, когда власть всерьез открыла шлагбаумы, и даже пытался пересидеть положенные по уставу сроки. Однако коллектив отдал предпочтение Александру Борисовичу Куделину, человеку, впервые выдвинутому на должность директора изнутри самого института и прошедшему здесь весь научный путь — от младшего сотрудника до академика.