В сборник к 50-летию Октябрьской революции Палиевский дал даже не статью, а крошечный фрагмент статьи (не помню уж, то ли о "понятии гения", то ли о Михаиле Булгакове). "Ну что же ваш Палиевский, — сказал я Эльсбергу, — поманил и тут же бросил! Арабеска какая-то". — "Но ведь все равно — украшение, правда?" — воскликнул Эльсберг, засияв улыбкой, которой я никогда еще у него не видел.
Антиподом Палиевского, каким-то образом сводившего из года в год концы с концами в листажном плане при том, что отчитываться от сотрудников требовали именно количеством страниц, был другой, тоже семи пядей во лбу, представитель отдела теории — Г. Гачев, сын известного болгарского коммуниста, создатель весьма спорной теории "ускоренного развития литератур", которую я уже упоминал выше, философ, исследователь "национальных образов мира" в искусстве. В отличие от Палиевского, страдавшего крайним лаконизмом, Гачев писал книгу за книгой, но все складывал в стол, поскольку к институтским планам тематика, его интересовавшая, не имела ни малейшего касательства.
Когда в один прекрасный день Сучков возмутился постоянным у Гачева невыполнением плана, тот вывалил директору на стол целую гору рукописей. Сучков на несколько дней заперся в кабинете, а когда вышел, на нем, что называется, лица не было. "Это сумасшествие какое-то, хотя и с признаками гениальности", — произнес он загадочную фразу, после чего передал Гачева, вместе с его ставкой и книгами, академику Б. М. Кедрову, в Институт истории естествознания и техники Академии наук, к которому эти труды тоже не имели ни малейшего отношения...
Тогдашний директор ИМЛИ Иван Иванович Анисимов возглавлял институт в течение многих лет и тоже принадлежал, подобно Щербине, к племени литераторов и критиков 20-х — 30-х годов (только сейчас, погрузившись в воспоминания, я обратил внимание на то, сколько же их было в институте, старых, закаленных в партийно-критических боях советской эпохи зубров!). Он мрачно сидел в президиуме наших партийных собраний и со скрытым презрением к кипенью страстей ("Видели мы еще и не то!") слушал партийцев, обвинявших друг друга в отсутствии бдительности. Дни его были сочтены — вскоре после истории с Синявским он умер. Кажется, я успел поступить в ИМЛИ чуть ли не перед самым его уходом. К благоразумию призывал разбушевавшихся филологов, по-моему, только один человек — дочь вождя народов Светлана Сталина, состоявшая в то время на учете в парторганизации института. Она хорошо относилась к Синявскому, и терять ей было нечего. Вскоре после истории с Абрамом Терцем она сама стала героиней нового скандала, тоже затронувшего ИМЛИ, когда "самовольно" покинула СССР, отправившись сначала в Индию, хоронить очередного мужа, а потом навсегда — в Европу и Америку. По не вызывающим никакого доверия слухам, у нее был роман с Д. Самойловым, и сами эти слухи, я думаю, распространялись единственно ради того, чтобы, смеясь, сообщить собеседнику: "Когда Дэзика спрашивали, зачем он это делает, тот неизменно отвечал — мне кажется, что я ... ее папу".
В институт пришел Борис Леонтьевич Сучков. Кандидатура его вызвала у людей сведущих немалое удивление. Во-первых, директорские посты в гуманитарных институтах Академии наук были номенклатурой ЦК КПСС и заполнялись работниками из его аппарата (это подтвердилось после смерти Сучкова и фигурами двух последующих директоров). Во-вторых, он только что защитил докторскую диссертацию и не имел никаких академических званий.
В-третьих, он занимал довольно незначительную должность — работал заместителем Вадима Кожевникова, автора романа о советском разведчике "Щит и меч" и главного редактора журнала "Знамя".
Пути людей пересекаются порой самым странны и неожиданным образом. Я еще учился в аспирантуре, когда принес в "Знамя" какую-то рецензию. Заведовал отделом критики Лев Аннинский, с которым я потом работал в журнале "Дружба народов". Там я впервые увидел Сучкова. Он спускался со второго, начальственного, этажа знаменского особняка, разозленный тем, что отдел критики вовремя не передал ему подготовленные для печати материалы. Сотрудником Аннинского в отделе был Борис Леонов, впоследствии ставший первым заместителем главного редактора "Огонька" А. Сафронова, и Аннинский сигналил ему, что никакие материалы в этот момент, имея в виду мрачное настроение шефа, Сучкову ни в коем случае нельзя передавать.