Она в отчаянии смотрела на него. Дальнейшие уговоры ничего не могли дать. Уступчивый в житейских делах, он был каменно неподатлив в том, что считал важным. Он был противоположностью Федору, она точно сказала. Тот лишь внешне казался твердым, на деле он мягче воска, надо лишь разогреть его в ладонях, чтоб лепить нужную форму. Такие, как Федор, теряются в жизни, им нужна верная рука. Этот не потеряется. Об него можно разбиться, но его не повернуть. Он неудержимо стремится куда-то в свою точку, по своему однажды выбранному пути. Все, что мешает его порыву, будет отброшено без колебаний, без сожалений. Она сама покинула его, их характеры не сходились, так ей до сих пор казалось. Может, все было по-другому — и ее отшвырнуло в сторону с его пути, как сейчас отметаются ее просьбы?
Он прервал невеселые размышления Марии:
— Ты, конечно, возмущена моим поведением. Когда-нибудь потом ты разберешься, я надеюсь.
Она попросила, дотронувшись до его руки:
— Еще одно скажи, начистоту… Эти результаты, о которых ты говорил, для Федора плохи?
После некоторого молчания он ответил вопросом на вопрос:
— Ты спрашиваешь, как это будет признано официально или мое личное мнение?
— Разве это не одно и то же? Или официально будет сказана ложь, а твое личное мнение — правда?
— Нет, не так. Официально можно требовать лишь то, что обязаны выполнять все, то есть строгие положения инструкций и правил. От людей нельзя приказом добиваться героизма и необыкновенного — только исполнительности и точности Но каждый может предъявить к себе больше требований, чем по инструкции, таково мое мнение.
— Скажи мне и то и другое.
— По службе нареканий на Федора не будет. Он производственник, а не исследователь, его дело — выдавать стандартную продукцию по предписанной схеме, а не экспериментировать. А личное мое мнение: ему надо было разобраться в тайнах своей печи, именно экспериментировать. Этого он не сделал.
Мария молча поднялась. Красильников добавил:
— Я знаю: женщин трогает великодушие. Если бы я обелил Федора, как бы мы хорошо расстались с тобой. Мне очень хочется сохранить хоть немного доброго к себе в твоем сердце. Но лгать я не буду.
Она протянула руку:
— До свидания. Прости, что обидела просьбами…
— Нет, не обидела. Я провожу тебя, на дворе пурга.
— Какая пурга? Было совсем тихо, когда я шла сюда.
Он печально улыбнулся:
— Пурга разразилась полчаса назад, как раз когда ты ругала меня и восхваляла Федора. Я слышал, как она заговорила. Ты одна не доберешься домой.
21
Автобусы не ходили. Те, что были на линии, убрались в гаражи, новых не выводили. Ветер разразился при обильном снегопаде, улицы заволокла крутящаяся белая мгла. Фонари казались тускло мерцающими шарами, сияние их пропадало метрах в десяти. Снежный покров быстро поднимался, нижние ступеньки в домах всюду были погребены. С наветренной стороны росли сугробы, они завалили первые этажи, подбирались ко вторым. В один из таких сугробов буря втолкнула Марию и Красильникова, и ему и ей пришлось глотнуть снега, пока они выкарабкались наружу. Снег пахнул не холодом, как бывает при больших морозах, а сыростью.
— Какая отвратительная погода! — проговорила Мария, задыхаясь от снега, ветра и усилия, затраченного на борьбу с сугробом.
Красильников услышал только слово «погода» и прокричал в ответ:
— По-моему, тоже — великолепная! Удивительно бодрящая, не правда ли?
Погода не столько бодрила, сколько пришпоривала. Ветер сперва обрушился сбоку, потом наддал в спину. Он весело грохотал, во второй раз опрокидывая Марию в снег. Красильников поднял ее, и оба, не отпуская рук, понеслись вперед — это был единственный способ устоять на ветру. Снежный ураган обгонял их, надрываясь в беге. Вблизи от залепленных снегом фонарей было видно, как ошалело крутятся вокруг столбов снеговые потоки.
— Нет, я не могу так, — пожаловалась Мария, когда они забрались в повстречавшееся парадное, чтоб отдышаться. — Я не дойду до дома.
Красильников жил в поселке, приткнувшемся к заводам, — его почему-то называли «аварийным», — а Мария в городе, за три километра. Дорога вначале шла Октябрьской улицей, застроенной двухэтажными домами, потом по открытой тундре. Если здесь плохо, то дальше будет хуже. Он пробормотал:
— Ничего, доберемся. Крепче держись за меня. Надо не давать ветру воли над собой.
Самым трудным оказался выход из спокойного местечка на улицу. Они свалились в беснующийся воздух, как в несущуюся воду. В отличие от воды в этом плотном, ревущем и грохочущем воздухе нельзя было барахтаться и размахивать руками; руку, выброшенную вбок, ветер вырывал из плеч, как клещами, не давая притянуть обратно. Не пройдя и ста метров, Мария изнемогла. Красильников втащил ее в другое парадное.
— Если мы возвратимся обратно, — сказал он, — буря будет в лицо. Это хуже: не хватит дыхания.
— Как-нибудь дойдем, — прошептала Мария: от усталости у нее пропал голос.
Они шли от парадного к парадному. С каждым разом переходы делались короче, остановки продолжительнее. Когда они добрались к последнему дому по Октябрьской, буря сорвала с крыши железный лист. Лист пронесся над головой Красильникова беззвучной темной птицей, едва не задев его с Марией, дико завертелся по снегу и, распластавшись во всю длину, умчался в темноту. Он, должно быть, гремел, но уши не слышали грохота: все заглушала буря.
— Нам могло снести головы, — проговорила испуганная Мария во время отдыха в последнем парадном. — Только полметра от нас — ужас!
У нее тряслись губы от усталости. За десятиминутную передышку она не успевала наладить дыхания и сразу же теряла его, как выбиралась наружу. Она больше не жаловалась, но ей нелегко давалась стойкость.
— Закутывайся покрепче, Мария, — сказал он. — Начинается самый трудный участок.
Он с опасением и решимостью готовился к выходу на это занесенное снегом шоссе, проложенное по плотине между двумя озерками. Здесь предстояло проверить, у кого больше сил — у бури или у человека. Ветер грохочет грознее, чем стоит того. Главное — даже единственное, а не главное — держаться середины шоссе, по бокам крутые откосы берегов. Если буря оттеснит их в сторону, они сорвутся на лед, на откосах плотины не за что удержаться. Надрывайся, вой, свисти, посмотрим, посмотрим теперь, кто крепче!
— Я готова, Алексей! — сказала Мария, делая шаг вперед и побледнев от страха.
На этом пустынном отрезке дороги фонари были расставлены реже, чем на улице. Ветер несся сбоку и толкал Марию на обочину, к откосу, сама она не могла противостоять его нажиму. Но локоть ее был схвачен, словно рычагом, рукой Красильникова. Чем яростнее ее рвала в сторону буря, тем сильнее тащила рука. Под действием этих противоборствующих сил Мария медленно продвигалась вперед. Ей показалось, что они брели так несколько часов. Изредка, у фонарей, она взглядывала на Красильникова. Она еще не видела его таким: рот перекошен, глаза светились, — такие лица бывают у людей, сваливших после долгой борьбы противника на землю: он боролся с бурей, как с человеком, а не стихией. Потом перед ними поднялась стена пятиэтажных домов, обращенных к тундре, — внешний бульвар города. Ветер сразу стал тише, снег гуще. По пустынным улицам гремели сорванные с крыш железные листы. Мария, пока добрались до ее дома, насчитала их около десятка. В подъезде она взглянула на часы — этот последний трудный километр был пройден за сорок минут.
— Дома наконец! — воскликнула Мария с облегчением. Помолчав, она добавила: — Зайди к нам. Одному опасно возвращаться.
Он покачал головой.
— К вам я не хочу, извини, Маша. А что опасно — пустяк! Ты ведь знаешь, я люблю такую погоду.