Сохранить горный воздух высот для того, чтобы легче дышалось горним мыслям, — вот цель, которой как бы призваны служить стихи-медитации. Как известно, они предназначены не столько для чтения, сколько для размышления и внутренней работы. Как известно, они рассчитаны на активное сотворчество читателя.
По формальным признакам стихи-медитации можно отнести к тому жанру, который принято именовать «поэзией мысли». С большой неохотой употребляю этот термин — «поэзия мысли», потому что в силу какого-то давно сложившегося предрассудка стало признаком хорошего тона противопоставлять ее «поэзии чувств».
Любителям абсолютизировать диалектические противоположности хотелось бы напомнить замечательные слова Аполлона Григорьева: «Наши мысли вообще, если они точно мысли, а не баловство одно — суть плоть и кровь наша, суть наши чувства, вымучившиеся до формул и определений». Особенность медитативных стихов заключается в том, что здесь «наши чувства, вымучившие-ся до формул и определений», приобретают космический, точнее сказать — внутренне космический характер. Здесь сочетается, казалось бы, самое несоединимое: математика (ибо формулы и определения должны быть математически точными и ясными) и поэзия (ибо интонация и образ должны складываться в оригинальный поэтический узор). Здесь человек как бы выводится на простор, где
Слова не параллельные безмолвью,
А из безмолвья самого идут.
Творчество — это любовь в действии, а художник, как в старину говорилось, это тот человек, которому Бог поручил заботу обо всех людях. Идеальным образом такого человека, взявшего на себя заботу обо всех живущих на земле, мне представляется Леонардо да Винчи, создавший легендарную Мону Лизу.
Ведь, собственно, что обозначает загадочная улыбка Джоконды? Не является ли она улыбкой той всепроникающей мудрости, которая, по словам Метерлинка, в конечном счете «прозревает все силы, все истины и все добродетели на дне всех слабостей, всех пороков и всех неправд»? Сострадательному взору этой мудрости «злоба кажется не чем иным, как добротой, потерявшей своего путеводителя, измена — не чем иным, как честностью, потерявшей дорогу к счастью, а ненависть — не чем иным, как любовью, раскрывающей со скорбью дверь своей гробницы». Ободряющая улыбка этой мудрости как будто говорит, что ничего не потеряно для человеческой души, наделенной «таинственным даром бытия».
«Рукопись — это рукопожатие на расстоянии», — гласит известное изречение.
Но для того чтобы рукопожатие состоялось, необходимы обоюдные, двусторонние действия. На ваш открытый жест должны ответить столь же открыто: не вяло, не формально, а с полной отдачей внутренних сил. Если этого нет, то, естественно, нет и рукопожатия. И тогда приходится вспоминать укоризненные слова, которые не без умысла повторяет в своих письмах Николай Константинович Рерих:
«Даже не дочитав первую книгу, мой друг уже спрашивает, когда выйдет вторая? Даже не исполнив ни одного указания, мой друг хочет узнать, когда будут даны следующие советы? Не сохранив ни одной тайны, мой друг требует доверить ему большее».
В книге «Твердыня пламенная» Рерих пересказывает легенду, которую он слышал, совершая трансгималайское путешествие:
«Однажды принес художник картину заимодавцу, чтобы получить под нее ссуду. Заимодавец отсутствовал, но оставшийся за него мальчик восхитился картиной и выдал за нее большую сумму художнику. Вернулся хозяин, в гневе услышал случившееся и закричал: „Сумасшедший, ты дал столько тысяч саров за какую-то капусту, никогда не увижу моих денег более“. И обозленный хозяин выгнал мальчика и забросил в угол картину, а на ней были действительно капуста и бабочки. Кончилось время залога, и художник принес взятую сумму, требуя картину обратно. Но, осмотрев картину, он отказался принять ее, сказав: „Это не моя картина, на ней были капуста и бабочки, а на этой одна лишь капуста“. Заимодавец в ужасе заметил, что бабочки действительно исчезли. В конце концов художник сказал ему: „Ты изгнал мальчика, оказавшего мне услугу. Но только он может избавить тебя от затруднения. Найди его, может быть, он согласится помочь тебе“. Мальчик был найден и сказал хозяину: „Искусство этого художника так высоко, что во всех его произведениях отображены все законы природы. Картина была принята нами летом, теперь же зима: бабочки не могут жить без тепла и солнца. Поставьте картину у огня, и под негою тепла опять возродятся бабочки“. Так и случилось: у благодетельного пламени бабочки вновь ожили и опять окружили капусту — настолько искусство этого художника было совершенно. Мальчик же был принят обратно и сделался великим, полезным человеком, ибо дух его мог проникать в прекрасные тайны искусства».
Обратите внимание, что речь идет не только о великом художнике, но и о великом зрителе. Они как бы приравнены друг к другу. Недаром мальчик объявляется «великим, полезным человеком». Пока произведение не воспринято,-оно не может считаться завершенным — таков непреложный закон древнеиндийской эстетики.
Кстати, на языке хинди «литература» и «совместность» — тождественные понятия. Они обозначаются одним и тем же словом: «сахитья».
Вот в этом слове — сахитья, или совместность, — и состоит, может быть, главный урок творчества, да и всей жизни, в конце концов. Ибо незыблемым было и остается: формула бессмертия — Единство.
«Я знаю, что единственное, что я могу сделать, — говорила Индира Ганди, — стараться работать ради достижения цели. Это напоминает восхождение на гору: не все поднимутся на вершину, но все действуют совместно. И таким образом когда-то кто-то сможет покорить пик».