Он остановился. Дальше идти опасно, и видимости почти никакой. Пейзаж мрачнел. Черные столбы деревьев напоминали бесчисленные колонны гигантского, неземного, догорающего храма: видение жуткое, дурманящее... Были и вывалы — рухнувшие стволы с перегоревшими корнями. То издали, то близко слышался грохот, треск. В любую минуту могло упасть любое дерево. Дым проникал сквозь маску. Одному, вслепую, идти глупо — он и так нарушил инструкцию, пошел один, пожалев утомившихся пожарников, — и Руленков решил еще раз выстрелить.
Сразу же из мглы, дымного мрака вынырнула неуклюжая фигурка Стацюка. Он торопился, даже вроде бежал, но, увидев инструктора Руленкова, споткнулся, замер в нескольких шагах от него, покачиваясь, часто дыша, вздергивая плечи. Под мышками он держал двух чумазых, вяло свесивших длинные лапы зайчат.
В маске не поговоришь, не поорешь, облегчая душу, да и перегорела злость на этого шалопая-недоростка. Руленков поманил Стацюка к себе, взял у него зайчат и грубовато подтолкнул в спину: иди, мол, спокойно, там разберемся. А то еще драпанет от страха перед командиром и уже обещанным ему наказанием — выдворением в город, чего Стацюк никак не хотел.
Минут через двадцать они были на опорной, у оранжевой палатки Руленкова. Сбежались все, кто не спал, не дежурил в наблюдении — на тушение обычно выходили по утренней росе и вечерней прохладе, — окружили «героя», спасшего двух зайчат, стали помогать ему вылезти из комбинезона, сдернули маску. И тут Стацюк, хватив свежего воздуха, рассеянно обозрев смеющихся пожарников, побледнел, начал приседать на ослабевших ногах и повалился навзничь так внезапно, что его не успели подхватить.
— Аптечку! — крикнул Руленков.
Принесли коробочку с аптечкой, но в ней не оказалось нашатырного спирта. Двое, подбадривая друг друга, начали делать Стацюку искусственное дыхание.
— Не надо, — сказал Руленков. — Обычный обморок.
Он пошел к большому муравейнику за ручьем, слегка разворошил его и, когда густо сбежались муравьи, нагреб их вместе с муравьиной трухой в носовой платок; вернулся, поднес к лицу Стацюка туго завязанный узелок, стиснул его пальцами. Резко запахло муравьиным уксусом. Стацюк открыл глаза. Его окропили холодной водой из ручья, приподняли, усадили меж трех чурбаков, как в кресле. Дали попить. И темненькие глазки Стацюка ожили, забегали виновато, но и с надеждой: теперь-то не будут ругать, наказывать — пострадал все-таки, расплатился за дурь свою; и вон, двух животин спас. Стацюк отыскал взглядом зайчат, вскрикнул:
— Подохли, что ль?
Оба лежали на боку, с вытянутыми лапами, плоские от худобы, закопченные, будто кто-то пытался живьем зажарить их.
— То же самое, что и с тобой, — мрачновато усмехнулся Руленков.
Дали и им понюхать муравьиного уксуса; зашевелили ушами, открыли слезно-красные глаза, подтянули лапы, а вот уже и сидят, сгорбившись, вяло положив на спинки длинные уши.
— Из-за них, значит, геройство проявил? — спросил толстенький, седой преподаватель училища, давно знающий Стацюка.
— Ну да. Одного поймаю, другой вырвется, пока того ловлю, этот сбежит. Возле болотца сидели. Бежали — и меня завели.
— Какой гуманный! Да ты кошек на чердаке вешал и с собак шкуры сдирал. Забыл? В паре в одним мастером-шкуродером. — Толстенький повернулся к толпившимся пожарникам. — Известное дело: тот собачьи шапки по сто пятьдесят рэ продавал. А помощничку — десятку со шкуры.
— То другое... — обидчиво пробормотал приунывший Стацюк. — И надо вам про это рассказывать...
Все засмеялись. Руленков сказал:
— Не видите — перевоспитался. К старости дедом Мазаем сделается. А пока, Стацюк, обедать и спать. Поговорим «тет-на-тет», как выражаются образованные люди, потом.
Но не успел Стацюк подняться, уже без обиды выслушивая шуточки, подбадривания пожарных — в данный момент все о’кей, а о будущем он не умел печалиться, — как кто-то из молодых, крепкоголосых с нарочитой серьезностью выкрикнул:
— Внимание, товарищи! Приведем себя в порядок, достойный нашего важного дела. Построимся по ранжиру. К нам приближается, очень похоже, пресса в очень важном сопровождении. Пора, пора нас запечатлеть!
Говоруна-балагура остановил коротким взмахом руки инструктор Руленков, однако и сам едва удержался от усмешки, увидев живописную, хоть «запечатлевай», сцену: по минерализованной полосе шла женщина в джинсовом костюмчике, низко повязанная желтой косынкой, за ней — тощий мужчина, бородатый, в годах, обвешанный съемочной аппаратурой; их сопровождал диспетчер Ступин с зеленым новеньким рюкзаком за плечами. «Пресса» была утомлена жарой, переходом, едва передвигала ноги, и диспетчер, чтобы ободрить ее, сказал громко, когда подошли к лагерю: