Пообедав, Ивантьев нагрел в большой кастрюле воды, принялся за стирку. Кое-какую мелочь: носки, повседневные рубашки, носовые платки — постановил стирать сам. Более серьезную стирку взяла на себя — по рублю штука — Самсоновна. Ничего, получалось у него, хоть и руки, особенно кисти, болели от непривычного дела, и мыла много тратилось.
«Одолею, приспособлюсь, — ободрял себя. — Дом — тот же корабль, только на якоре — это точно!»
Натянул над печью веревку, развесил пахнущее мылом бельишко и услышал треск трактора в переулке. Глянул: Федя Софронов прикатил к его двору. Быстро оделся, вышел.
Федя заглушил мотор «Беларуси», выпрыгнул из кабины, в которой едва помещался, оттуда же выволок бензопилу «Дружба», сказал с обычной хрипотцой человека, работающего на воздухе:
— «Дружбой» по-дружески раскряжую вам эти бревнышки. Поколете сами — полезно для гимнастики.
— С радостью поколю. Спасибо! Печка у меня гудит, как пароход. Дед Ульян тепло подарил. И кошка пришла...
— Ну! — неопределенно и решительно подтвердил Федя: мол, так все и должно быть, чего удивительного? Есть дом, тепло — будет живность. Он ударил по откидной педали, бензопила выхаркнула едкий дымок, резко затараторила; убавив газ, дал ей прогреться и подступил к комлю крайнего хлыста. — Погрызи, старушка!
В куртке на меху, больших сапожищах, с непокрытой заиндевелой головой и русой бородкой, румянощекий, он был красив, Федя Софронов, и пила в его руках взвизгивала от усердия, и чурки отваливались аккуратные, резво, будто согретые мотором и Федиными руками. Это был сельский житель времен НТР, знающий любую технику, умеющий работать с наслаждением, если, конечно, работа нужна, полезна себе, другим. Глядя на него сейчас, думалось: сила, здоровье нигде так не ценятся, как в сельской местности. У заводского станка, под теплой крышей, может стоять почти любой, здесь хилому делать нечего — дом не построит, двора не заведет, себя не прокормит.
— Попробуйте, — сказал Федя, передавая рукоять бензопилы Ивантьеву. — Вижу, хочется вам поуправлять этой трещоткой.
Ивантьев взял, поднес к березовому бревну, нажал — цепь-пила заструила под ноги на белый снег желтые теплые опилки; еще нажал — мотор едва не заглох. Понял — не в силе дело, принцип тот же, что при ручном пилении: сильно нажал — не протащишь пилу. Отвалил одну, вторую чурку, слушая Федины похваливания: «Понятливый вы, японский бог!» Но скоро утомился. Моторная пила трясла руки, все тело, стало казаться, что и мозги в черепной коробке начинают мелко, зябко вибрировать. Вспомнилась вихревая качка средь беспорядочной толчеи волн — самая неприятная для моряков. Отдал пилу Феде, взял топор.
Уже красное зарево подожгло черный еловый лес, когда Федя развалил последний кряж, оборвал трескотню мотора, бросил пилу в кабину трактора, и Ивантьев пригласил его погреться.
Федя сбросил у порога сапоги, снял тяжелую куртку, в шерстяных носках прошел к столу, сел; табурет под ним крякнул, вроде бы радуясь мощному седоку, Федя довольно кашлянул в ответ, пристально обозрел печь деда Ульки, кивнул, подтверждая свои мысли:
— Произведение искусства!
— Это искусство уж точно — греет! Мастер.
— Последний в районе. Умрет — на керосинки перейдем. Надо поучиться у него, японский бог! Школу пройти. Он согласен учить. А времени нету — ни дня, ни часу. Мне печь поправлял — кое-что втолковывал. Теоретически. В теории мы теперь все сильны. А надо самому, под его надзором печь выложить, руками понять.
— Так по рюмочке за мастера?
— Нет, чаю с его огня. Извини, Иваныч, рюмочек не приемлю. У меня по-особому. Погулять на праздник, по исключительной причине — пожалуйста. Могу хорошо выпить. А рюмочку там, рюмочку здесь — алкоголиком станешь, видел таких, когда ездил «за туманом и за запахом тайги». После рюмочки — ни пьяный, ни трезвый, ни дурак, ни умный. — Федя засмеялся, разгладил усы и бороду, позвал кота. Пришелец подошел, потерся о его ногу. — Хорош, паршивец! Что-то я не видел у нас такого. Неужели с главной усадьбы прикочевал?
— На кораблях кошки не живут — железо, соль. Да и собаки недолго терпят. Морскую свинку брал, думал: морская, приспособится к морю — укачалась, видать, подохла. Канарейка, правда, два месяца жила, а потом забыл закрыть иллюминатор — простудилась, зачахла. А петух у кока долго жил, но от качки, туманов потерял время, орал когда вздумается. Как-то раз перелетел через борт, искупался, облез, пришлось зажарить. Да кушать рыбаки отказались: мол, Петя самоубийством покончил, не вынес рыбацкой жизни.