Но выйти она не успела. Пока заклеивала конверт, писала адрес, мельком оглядывала себя в зеркальце, откинутые полы палатки закачались, послышался стук — у входа была прикреплена фанерная дощечка с надписью: «Без стука не входить!», подвешен на шнурке деревянный молоток (об этом лично позаботился пилот Хоробов), — и Дима, просунув голову, словно поклонившись, непривычно спешно спросил:
— Можно, Вера?
— Входи. Вижу, жду.
Он сел на чурбан у стола, сдернул фуражку, потянулся кружкой к ведру с водой, зачерпнул, стал пить звучными крупными глотками; затем смочил носовой платок, отер им лицо, шею, руки. Отдохнув минуту, молча перевел взгляд на карту Святого урочища с четко прочерченной опорно-защитной полосой; смотрел, морщил лоб, что-то обдумывая.
А Вера смотрела на него. Изменила Диму таежно-пожарная жизнь: пообтерся пилотский элегантный костюм, от белой рубашки пришлось отвыкнуть, да и лаковые туфлишки заменить — удобнее были грубоватые, на толстой подошве, туристские ботинки. Его светлые, по-мальчишески вперед приглаженные волосы еще более выбелились, смугло-румяное лицо стало коричневым, и голубизна глаз вроде бы размылась слегка, съеденная дымом. Но конечно, и этот, теперешний, Дима Хоробов был внушителен, красив, а мужественности прямо-таки вдвое прибавилось. С характерцем этот вертолетчик, подумалось Вере, от него нечто такое исходит, необъяснимое, делаешься маленькой, беспомощной, и, помимо воли своей, хочется попросить у него защиты.
— Что-то случилось, Дима? — спросила она негромко, словно заранее уговаривая не пугать ее.
— Пока ничего, Вера. Но я отправил в город и корреспондентов, и защитника природы; жаль вот — лектор сбежал... Над гольцами туча нехорошая. Закрепил своего жука-трепыхалку, посоветовал Политову приборочку сделать — что спрятать, что укрепить. На всякий непредвиденный случай, так сказать. Понял, хлопочет.
— А он?..
— На опорной. Собрание проводить не стали.
— Дождика бы из той тучи.
— Кстати, запроси погоду.
— Утром давали — без изменений, — сказала Вера, но все же включила рацию (теперь она выходила на связь через каждые два часа); из динамика хлынул густой шум, треск грозовых разрядов, Вера позвала:
— Центр, я — Отряд, прошу прогноз погоды.
Сквозь гул, почти осязаемую тяжесть эфира пробился строгий женский голосок:
— Давали же.
— У нас тут...
— Повторяю: на ваш район температура двадцать восемь — тридцать градусов, безоблачно, ветер до умеренного, давление... — И там, за лесами, долами, сопками выключили передатчик.
— Запиши еще раз, — посоветовал Дима.
Вера склонилась к журналу, куда она заносила все переговоры с Центром, а Дима сказал:
— Станислав Ефремович говорит: на Востоке считают, что есть пять вещей, известных одному только аллаху: день смерти, пройдет ли дождь, пол ребенка во чреве матери, события завтрашнего дня и место, где должен умереть каждый человек. Такая вот мудрость, Вера. И заметь, дождь, в смысле погода, — на втором месте. Как видим, сие загадочно и в наш век атома, информационного взрыва, экологического кризиса, стрессовых и прочих перегрузок. Но «кавэант консулес» — пусть консулы будут бдительны. Твоя палатка крепко стоит?
— При нем ставили. Сам следил.
— Значит, надежно. А ты почему его никак не называешь?
Вера усилила звук в динамике, палатка наполнилась грохотом.
— Послушай, там что-то страшное творится.
— Туча. Может, пронесется стороной.
— А дождь?
— Видел с воздуха — сухая... А ты не ответила. Ведь и бог имя имеет. Ну, Христос, скажем.
Она промолчала, внимательно глядя на Диму, стараясь угадать: допытывается он чего-то или, по обыкновению неотразимого Димы-пилота, хочет повеселиться, подшутить над нею слегка, бездумно передыхая.
— Ведь я знаю... — сказал он с грустным вздохом.
— Догадалась, что знаешь, — ответила Вера.
Дима опустил руки на колени, свесил голову и, глядя исподлобья влажной, усталой голубизной глаз, заговорил:
— Я какой философ, Вера? Но книжек перечитал немало, пожить успел в меру своих сил и возможностей, так сказать. А вот к людям недавно стал присматриваться. Раньше как: красивая девушка — ухлестнуть, неглупый крепкий в деле парень — подружиться. Чтоб все любили тебя, радовались, страдали из-за того, что ты есть на свете. Необыкновенный. Супермен, современно выражаясь. Все, довольно на ближайшие годы молодой жизни... И вот — пожар, отряд, таежная работа, Корин, другие, ты... Попал в экстремальность. Нет, поначалу мало чего понимал — работы хотелось упорной, и все. Тебя приметил — прекрасно, думаю, лично для меня командирована эта крашеная шатенка, извини, современно-спортивной внешности и общительным стилем поведения. Разыграем любовь как по нотам! Ну и дальше, ты знаешь, — с лету, по-авиаторски: цель вижу, пикирую! Получил отпор — пошел на новый заход. Капризничает девочка, решаю. Опять неудача... Ладно, Олег Руленков надоумил. Пригляделся: все ясно без дополнительного освещения. И погрустил, и поиздевался над собой, понял для себя: влюбленный человек выпадает из житейской игры, он — неприкасаемый. Позавидовал Корину, тебе, конечно, Вера. Вспомнил: была и у меня любовь, пусть мальчишеская, но звонкая, как утренний полет в голубое небо, как обещание светлой вечности. А я победами занялся... Ты остановила меня, спасибо.