Второй рассказ из этой книжки, который я запомнил: танковый завод, привезли с проката броневые листы для танков, и один лист погнут. И пресса такого, чтобы его выпрямить, нет. А война, не выбросишь, и назад не отправишь. И вот там какого-то старичка пенсионера зовут выручить их. К нему приставляют молодого инженера, инженер ходит с кувалдой, а старичок ходит с молоточком и кусочком мела. Вот он первый день ходит, ходит — там постучит, там постучит, там постучит. Второй день пришел, начал стучать, и уже крестики ставит мелом, а молодой все записывает, фиксирует. На третий день он приходит, в трех местах постучал, одно место показывает, говорит: «Бей сюда, где крестик, кувалдой». Ну, молодой шмяк по этому месту, и лист как живой завибрировал и выпрямился. Я был просто потрясен. И мысленно все время возвращался к этим рассказам, пытался как-то представить себе, как это… сомневался, это быль или сказки. Просто такая вот книжечка про героев тыла. Потом опять так ничего особенного не помню. Потом помню, как в пятом классе осенью пошел в Дом пионеров поступать в драмкружок. Пришел, посмотрел, понял, что рано. Помню эту мысль — рано мне еще. И отложил. Рисовал, фотографировал, чем только не занимался. Учиться мне было легко. В начале учебного года я свежие, пахнущие типографской краской учебники просто читал от корки до корки. Память у меня лошадиная. И все эти годы болела голова. Иногда очень сильно, и тогда приходилось, чтобы воспринимать, что говорит учительница, ставить карандаш острием вверх и упирать в него голову, такую акупунктуру я сам себе делал. Помню, что иногда тихонько стучал головой об стенку, сзади, чтоб незаметно никому было. Но это как-то особенно меня не волновало тогда. В общем, такая серенькая жизнь, после этого впечатлений никаких не помню, сильных впечатлений аж до… Да, по-моему, я заканчивал 7-й класс… нет, это зимой было — я поскользнулся, упал, сломал ключицу. Второй раз, ту же самую, что и тогда. В этот раз все было нормально, уже медицина была более прогрессивная, я был весь в гипсе, вот так рука одна торчала… А, еще стоял на воротах за уличную команду футбольную, сломал кисть, отбивая мяч, приземляясь. Это все такая, серость… серость, жизнь такая, ничего особенного. Потом началось вдруг.
Пошел я в драмкружок, в Дом пионеров, с 7-го класса. И тут началась у меня тяга к совершению всяких антиобщественных поступков. Был у меня приятель, сын директора библиотеки Вильнюсского университета. Юра, звали его Гуля всегда почему-то, Гуля. И вот мы с Гулей занялись таким интересным делом — мы воровали цветы. Единственное, кого мы не трогали, — это сад человека, который выводил разные новые сорта. Его мы никогда не трогали. Мы достигли в этом фантастического совершенства. Вершиной было два поступка. Первый поступок: накануне какого-то школьного вечера я поссорился со своей подружкой — Леной Чистяковой. У нее одна нога была короче другой после полиомиелита. Мы с ней очень дружили, все думали, что у нас роман. А я приходил к ней — мы шли гулять. Она на свидание в одну сторону, я в другую, потом стыкуемся, и я ее сдаю родителям. Очень дружили, и помню, у них был такой домик, сад, под окнами стоял стол для пинг-понга, и мы под оперетты играли в настольный теннис, я тогда наизусть знал огромное количество оперетт. Она очень любила оперетты, проигрыватель стоял на окне, пластинки крутились, а мы играли в пинг-понг. И вот я ее чем-то обидел, мы поссорились, и я думаю: как-то надо извиниться. И мы с Гулей на площади Ленина, напротив КГБ, где в середине постоянно ходил милиционер вокруг памятника, с задней стороны, по-пластунски, с садовыми ножницами, вырезали 56 роз. На следующий день был школьный вечер. И вот когда между танцами пауза, девочки у одной стены, мальчики у другой сидят, Гуля ногой открыл дверь, и я с этим букетом через весь зал прошел, Ленке к ногам это все бросил, встал на колени и сказал: «Прости меня, пожалуйста, я тебе нахамил», развернулся и ушел.
Надо сказать, что это так подействовало на общественное мнение, что это стало первым серьезным наблюдением моим за жизнью социума. Ни на следующий день, никогда после, даже после того как я закончил школу, вечернюю уже, — ни один учитель, ни один школьник, даже одноклассник, ни разу, никаким образом не упоминал при мне это событие. И я тогда задумался: оказывается, можно совершить действие, которое будет как бы забыто, причем всеми. На следующий день я пришел к Ленке домой, и наша дружба продолжалась. И она ничего не сказала, самое интересное, об этом. Вот не было этого, не было. Вообще с цветами много интересных историй. Я был влюблен в одну девочку старше себя в драмкружке. Она так снисходительно ко мне относилась. А жила она в таком доме, что вот так дом, а вот так горка, т. е. с горки до ее окна было метров пять. Это уже была поздняя весна, тепло, и ночью мы вырезали пионы около Дома дружбы с зарубежными странами. Но мы все делали культурно — всегда у нас с собой были ножнички, мы ничего не ломали. И я ей в окно спальни через форточку накидал штук тридцать цветов. На следующей репетиции я ждал, естественно, реакции… «Это ты?» — «Может быть…» — гордо ответил я. Все. Это меня очень тоже… почему?
Что еще помню? Помню, как с переломанной кистью… шина была, я носил на повязке… В Доме пионеров должна была быть премьера спектакля «Звездный мальчик», где я играл злого волшебника, ужасного. А меня закрыли дома. Всего-навсего первый этаж, естественно, я через окно ушел. И что запомнил: стою за кулисами, снимают с меня шину — больно. Выскакиваю на сцену — ничего не болит. Выскакиваю за кулисы — а-а-а-а… Великая сила искусства тогда пронзила меня. Потом как-то мне мама сказала, что когда мне было 4 года, я этого ничего не помню, мы были всей семьей в кино и смотрели фильм какой-то с Игорем Ильинским, и я уже тогда сказал, говорила моя мама, что я буду как Игорь Ильинский. По-прежнему я много читал… ну, это у меня было хобби, я очень любил читать. Из этих времен еще одно воспоминание есть: я дома, никого нет, я лежу на диване — то ли ангина очередная, то ли что, и я вдруг открыл такое замечательное занятие: я какими-то внутренними манипуляциями стал делать так, что стол, который стоял метрах в двух от меня, то уходил далеко-далеко-далеко и становился маленьким-маленьким-маленьким, а то становился огромным, и чуть не на меня залезал. Вот, такое странное развлечение.
Помню, как писал выпускное изложение. По окончании 7-го класса писал я о Мцыри. Писал два урока литературы, потом мне разрешили еще урок химии, потом еще урок физики, там… в общем четыре урока. Я написал целую ученическую тетрадь. Очень мне нравилось… Мцыри. После 7-го класса, на летних каникулах, я пошел через Юрку конечно, с его отцом договорился, пошел поработать, заработать денег. Ах да, там же где-то в 7-м, по-моему, классе было, когда моя мама попала под суд: она была бухгалтером месткома и не умела отказывать начальству, которое так брало деньги «на время,» и накопилась у нее большая сумма, и она пошла к своей подруге — главному бухгалтеру завода, с сыном которой сидели мы как-то на крыше дома на самом краю. Очень любил я по крышам лазить. Пришла мама попросить совета, а на следующий день провела подруга у мамы ревизию. Подруга. Как она объясняла: «Это чтоб тебя, Тоня, спасти». Ну это был ужасный суд. Мама все взяла на себя, никого не назвала. Страшный приговор, пять лет тюрьмы. Вот отчего жизнь изменилась, да. Потом мама подала на апелляцию. Приехала моя тетя. Талантливейший продавец, она продала все, что было у нас в доме. Отец тут же отселился. Помню, как тетя Нюра стояла перед ним на коленях и просила помочь. Он что-то ей отвечал, типа «не могу, принципы не позволяют», наверное, «Робеспьер» был по типу информационного метаболизма, он славился своей неподкупностью. Мне в больнице когда-то — я лежал во взрослом отделении всегда, как хулиган и при этом сын прокурора, понимаете. И мужик один выяснил, чей я сын, спросил, как мы живем, а потом сказал мне: «Ну и дурак твой отец — мы ему предлагали — он не взял, ну и что, мы другому дали». Но я помню, что очень им гордился. Отец никогда ничего не рассказывал. Ну вот, эта неподкупность, и он отселился от нас. Ну как отселился — в этой же квартире, только в отдельной комнате. Маму хороший человек взял на работу, несмотря на то что еще ничего не было известно, она пошла работать секретарем-машинисткой. А я продавал свою коллекцию марок.