— Да-да, — заторопился он. — Вы правы. К делу. Помните тот день, когда пропал Арье Йосеф? Я как раз находился у вашего отца, когда Вагнер позвонил мне на пейджер…
Сначала Борис так и рассказывал — переминаясь с ноги на ногу на коврике у двери, как пес, терпеливо ожидающий выхода на прогулку; он рассказывал, а я столь же терпеливо пытался понять, в чем тут дело. Клянусь вам, в его голосе было намного больше удивления, чем спеси им же обещанного «профессионального подхода». Потом я взял Шохата за локоть и отвел в гостиную, и дальше он рассказывал, уже сидя на диване, но все с той же степенью удивления. Он явно не знал, как ко всему этому относиться, и, похоже, смирился со своим непониманием, со своей беспомощностью. В какой-то момент у меня даже возникло впечатление, что Борис просто хочет перекинуть обжигающую картофелину в чьи-либо другие руки — в данном случае мои, но я тут же отбросил эту мысль: его желания и намерения действительно не играли здесь почти никакой роли. За него решали другие; бедный интеллигент казался полностью подчиненным чужой направляющей воле.
Понятно, что я слушал его вовсе не из интереса к правилам расстановки знаков препинания. Борис упомянул имя моего приятеля и коллеги. Странная филологическая история могла иметь отношение к пропаже Лёни Йозефовича — уже одно это требовало моего повышенного внимания. Однако чем старательней я вникал в хитросплетения корректорской правки, тем дальше они уводили меня от главной темы — исчезновения Лёни. Наконец терпение мое лопнуло.
— Так. Стоп! — скомандовал я. — Борис, вы меня совсем запутали. Все эти запятые, многоточия и тире… — черт ногу сломит. И зачем вы посвящаете меня в такие детали? То есть я могу себе представить, что эти, как их… орфография и так далее… имеют определенное значение, и все такое прочее. Но это ведь косметика, так?
Он задумчиво скривил лицо.
— Так и не так. Видите ли, Карп, косметика тоже может быть разной. Вы имеете в виду самую начальную степень вмешательства, ограничивающуюся слоем пудры-помады. Но согласитесь, возможны и другие уровни. Например, специальные крема, инъекции ботокса, силикон… Но и это еще не все — вспомните о косметической хирургии, о пластических операциях…
— Погодите, — перебил я. — Оставим косметику. Давайте вернемся к вашей повестушке.
— Да, — печально кивнул он, — к моей повестушке… Наверное, я и впрямь чересчур подробен. Мне просто хотелось, чтобы вы получили полное представление о процессе с самого начала.
— Я уже получил, уверяю вас. Вы написали нечто — непонятно что, а ваша подруга под предлогом коррекции перелопатила это нечто до неузнаваемости, впрыснув ботокс, наставив силикон и кардинально изменив хрящики носа. Так?
— Нет, не так, — улыбнулся Борис. — Речь тут все же идет не о пластической хирургии, которая меняет уже сложившуюся внешность, изготавливает другого человека. Не уверен, что вы поймете, но попробую объяснить. Видите ли, настоящий текст обладает собственной самостоятельной жизнью. Она берется непонятно откуда; сидишь себе, пишешь слова, складываешь предложения, никакой мистики, никаких загадок. И вдруг начинаешь чувствовать, что уже не совсем волен в своих действиях. Что, скажем, это слово подходит, а это — нет. Что эта интонация годится, а та — звучит неестественно. Что твой, тобою же придуманный персонаж начинает сам решать, как ему поступить. То есть ты, конечно, можешь силой заставить его сесть в автобус, когда он хочет остаться дома, но в итоге это насилие выйдет боком уже в следующем абзаце: он приедет на свидание с кислой рожей, и намеченная автором любовь пойдет наперекосяк. Как пример. Понимаете?
— Нет.
— Так я и думал. Но вам придется поверить: это факт, знакомый любому пишущему. Тексты обладают самостоятельностью. Возможно, они уже существуют заранее, а авторы всего лишь выявляют их, как надпись молоком на бумаге. А может, слова ложатся на какие-то невидимые трафареты, и те начинают направлять их…
— Борис, — прервал его я, снова теряя терпение. — Вы не могли бы оставить этот спиритический сеанс для более благодарной аудитории? Давайте все же вернемся к Лене… и к Лёне. Или, как вы его называете, Арье Йосефу. Полагаю, вашу подругу заинтересовала конкретная тема. Навряд ли госпожа Малевич вкладывает столько душевного огня в корректуру каждого текста, который ложится на ее стол. Но именно ваша повесть захватила ее настолько, что она даже…
Шохат покраснел.
— Вы можете полагать все, что вам заблагорассудится, — сердито сказал он. — Но поскольку у меня нет иного объяснения, вам придется полагаться на то, что я говорю. Или списать все на безумие и душевную болезнь, как обычно поступают идиоты, когда сталкиваются с чем-то недоступным их скромному разумению.