— Ума не приложу, зачем мы туда премся… — сердито сказал Борис, когда машина въехала в ворота Гинот Керен. — Она ведь все уже рассказала, причем не один раз. Сначала нам с Вагнером, затем полиции, затем службе безопасности, затем журналистам. И снова тем, и снова этим, и снова тем. Охота тебе зря тормошить человека…
Мне еще никогда не приходилось слышать такого раздражения в его голосе. Начало конца. Ну и ладно. Ну и черт с ним. Интересно, сколько у меня осталось — полдня? День? Так или иначе, ни к чему тратить драгоценное время на излишнюю дипломатию. За окном поплыли аккуратные белые домики, пышная зелень деревьев, припаркованные автомашины. Сюда Арье Йосеф переехал из нищей съемной квартирки где-то на побережье. Другая жизнь, другой уровень.
— Ну что ты молчишь? Лена!
Я повернулась к Борису, не утруждая себя гримасами дружелюбия и благорасположения. Голос мой звучал отчужденно и ровно. Так разговаривают с таксистом.
— Будь добр, сначала к месту, где начинается тропа через вади. А потом уже к Ольге. И вот что: можешь меня не ждать. Я выйду, а ты уезжай. Назад найду дорогу сама.
Судя по изменившемуся выражению лица, Борис испугался. Вот и хорошо. Если быть достаточно жесткой, можно сбить его с толку и выиграть еще полдня, может — день.
— Что ты… — пробормотал он, тут же забывая свое съежившееся раздражение, как ребенок — минутную обиду. — С ума сошла. Никуда я не уеду. И зачем тебе сейчас тропа?.. Ты что, собираешься…
Я молчала, замолк и он. Подпрыгивая на «лежачих полицейских», борин лансер подъехал к детской площадке и остановился. Площадка была пуста — то ли по причине позднего времени, то ли вследствие крайней своей убогости. Выйдя из машины, мы обогнули хилую горку, миновали турник, песочницу и подошли к поваленному проволочному забору. Здесь начиналась тропа. Поначалу хорошо видная в свете фонарей, она уходила по плоскогорью и терялась в темном массиве оливковых деревьев, начинавшихся примерно в сотне метров от границы поселения. Далее, за рощами, угадывалось вади — по той особенной значительности, которую приобретает воздух, зависший над пропастью или очень большим оврагом. Еще дальше мерцали окна Эйяля, цепочки фонарных огней, маячок водонапорной башни.
— Лена, сейчас не надо… — жалобно сказал сзади Борис. — Я никакого оружия не захватил. И змей по ночам полно. И скорпионы. И обувь у нас не та…
Я едва сдержала улыбку. Все-таки он зацепил меня, этот парень. Может — даже очень зацепил. Так и хочется обнять, пожалеть, пожаловаться. Вот только не к месту это. Не к месту и не ко времени. Настоящее здесь принадлежит тексту. Будущее — тоже, но лишь в том случае, если удастся закончить начатое, точно откорректировать, правильно дописать. А прошлое не имеет значения вовсе.
— Лена…
Глупое сердце мое сжалось, и я не выдержала намеченной разумной линии поведения. Он обхватил меня, прижал к себе, задышал в макушку. Теперь все — плакали мои лишние, вернее — совсем не лишние полдня…
— Что ты со мной делаешь, Лена? Зачем? Почему нужно что-то скрывать, прятать? Неужели ты мне настолько не веришь?..
Я отстранилась, погладила его по щеке.
— Конечно, верю, Боря. Я ведь здесь, с тобой, разве не так? Ну чего тебе не хватает? Зачем ты задаешь эти вопросы? Чтобы все разрушить, да?
Он не ответил. Мы постояли еще немного, тесно прижавшись друг к другу между детской горкой и поваленным забором. Борис снова уткнулся носом в мою макушку и думал о чем-то своем — не знаю, о чем. Мужская логика редко поддается по-настоящему разумному анализу. Зато мои мысли полностью определялись текущей ситуацией и потому были абсолютно логичны. Размазав свою щеку по бориной груди, я смотрела туда, где начиналась тропинка, еще помнившая шаги пропавшего Арье Иосефа, смотрела и думала, как много мне еще нужно сделать и как мало времени на это осталось.
Потом, уже в машине, Борис долго сидел, не заводя двигатель, — просто сидел и молча смотрел на пустынную окраинную улицу крошечного поселения Гинот Керен, словно перед ним расстилались по меньшей мере Елисейские поля, или Пятая авеню, или Невский… — пока я не тронула его за локоть, чтобы напомнить: нас ждут. Тогда он повернулся ко мне и сказал — уже без прежнего напора и упрека, а почти безразлично, как говорят о погоде в другом полушарии: