Сестры притихли. Высказать свое мнение отцу они, слава богу, не решились.
Я перестал ездить в командировки, устроился электриком на завод и твердо решил покончить с хвостами в институте, из которого меня уже трижды грозились отчислить: по разу на каждом курсе.
Удилов косился на меня, словно я был ему чего-то должен, и здоровался, скривив губы. Коробочки с моего стола ему пришлось убрать.
Жилось тоскливо, и я стал подумывать о женитьбе. Мне шел двадцать второй год.
С моей первой женой меня познакомила Вера.
Когда я приходил под утро домой, Вера, накинув халат, выходила ко мне на кухню и начинала расхваливать мою будущую жену, с которой она вместе работала. «А ты бы знал, какая она хозяйственная! – всплескивала руками сестра, пока я ел оставшуюся от племянников кашу. – Какие она пирожки печет! Какие у нее славные родители! Интеллигентные люди, с положением. И сама она такая домашняя, уютная…» Я глупо ухмылялся и говорил, что знаю, какая она уютная. И про пирожки знаю.
На работе сестра расхваливала меня: учится в институте, не пьет…
Женившись, я переехал к жене. Провожая меня, Никола расчувствовался и чуть было не подарил мне чучело крота.
«Ты только не выписывайся из квартиры, – сказал мне на свадьбе Феликс. – А то снимут с очереди. А так лет через пять что-нибудь получишь. – Он оглядел танцующих и тихо добавил: – Мужчине всегда нужен простор для маневра, учти! Я же вот не выписываюсь». И пошел приглашать мою тещу.
Когда я привез жену, чтобы показать ей нашу дачу, и отец стал нахваливать ей природу и воздух, а потом, желая, очевидно, поразить, подвел к погребу и сказал, что после войны в нем умещалась вся наша семья, восемь человек, она покачала головой: «Ну, вы даете!..», напомнив мне лейтенанта в военкомате.
Мы развелись уже после смерти отца.
Последнее время отец грустил, что дети редко бывают на даче и не всегда собираются в день памяти матери. Но тут же находил оправдание тому: «У девчонок наших семьи, дети. Хочешь, да не вырвешься, – он срезал цветы с клумб и передавал мне для букета. – Юрка на гастролях. Феликс в командировке. Ничего, мы и вдвоем сходим. Подожди, еще ромашек возьмем».
Полина Ивановна засовывала отцу в карман валидол, поправляла галстук, и мы с ним неспешно шли по лесной дороге к кладбищу.
На обратном пути он рассказывал мне разные истории.
Отец бодрился до последнего. Возможно, он хотел подбодрить меня.
Когда его привезли в больницу, он на мгновение пришел в себя и, сжав мою руку, пообещал выжить. «Пустяки, выберемся, – он прикрыл глаза, но руку не отпустил. – Ты помнишь дома, построенные дедом?..»
Я сказал, что помню.
– Ну и славно, – вздохнул отец. – Мы с тобой еще туда сходим. Я тебя проверю…
Я помнил, что дед по отцу был архитектором и построил несколько домов в нашем городе – в районе Литейного и на Петроградской. Еще он построил вокзал, кажется, в Великих Луках, разрушенный в войну. Когда я был мальчишкой, отец показывал мне эти дома, и мы стояли напротив них, заходили в гулкие парадные с витражами, отец что-то рассказывал мне. На отце был кожаный реглан, а на мне – школьная гимнастерка с ремнем и фуражка. Я ел мороженое и нетерпеливо посматривал в сторону «Победы» с шашечками на капоте и дверях, которая ждала нас. Отец получил тогда гонорар в журнале и вез меня в ЦПКиО, чтобы я прыгнул с парашютной вышки.
– Да, помню, – повторил я. – Конечно, помню.
– Не забывай, Иван Иванович, – проговорил отец. – Сейчас ты этого не поймешь, потом… – Он открыл глаза. – Не бойся, я выживу. Эх, покурить бы…
Последние годы отец называл меня Иваном Ивановичем – чтобы не нашла болезнь или смерть.
Меня давно так уже никто не называет.
И вот мы собрались все вместе, строим дом. С нами нет только среднего брата Юрки, который прижился на Дальнем Востоке. Феликс говорит, что, судя по алиментам, которые получает его бывшая жена, устроился он там неплохо.
Юрка приедет в Ленинград через несколько лет, по обстоятельствам весьма печальным.
У него будет брюшко, лысина, подросток-сын и полный карман денег. Мы будем сидеть у костра, печь картошку, и Юрка вспомнит, как жили в погребе, поднимали утром вымпел на мачту – все вместе, варили из крапивы щи, а булку, намазанную маргарином и посыпанную сахарным песком, называли пирожным. И сын его будет недоверчиво слушать про крапиву и несколько раз зайдет с фонариком в темный погреб. И когда мы пойдем в ресторан, я подмечу за братом привычку: съедать из супа сначала бульон, а затем гущу, как бы превращая ее во второе. Она есть у всех моих братьев и сестер, кроме блокадницы Надьки. Эвакуационная привычка. «Я иначе не наедаюсь, – рассеянно скажет Юрка. – Не знаю, почему так».
Но это будет через несколько лет, а пока мы с азартом наращиваем сруб старого дома и прикидываем, что к лету придется ломать старый.