Выбрать главу

Снегу по колено, и мы след в след пробираемся к нашему домику. Все вроде на месте. Внутри просторного сруба спит с закрытыми ставенками наш «старичок». Снежная шапка, придавившая дом, слегка подтаяла и выпустила колючие сосульки. Штабели плах и досок, укрытые рубероидом, лежат нетронутыми. Цепочки кошачьих следов вокруг них.

Феликс гремит замком, и мы входим, покряхтывая и топая ногами в промерзшую избушку. Пахнет сыростью, тряпками, печкой. Свет лампочек кажется маслянисто-желтым, и я иду открывать ставни. Другое дело! Феликс гасит свет и принимается растапливать печку. Удилов с лопатой идет расчищать дорожку. Я надеваю холодные валенки и бегу за водой.

Сейчас все будет в порядке! Начнем работать, согреемся, просушим над печкой одеяла, растопим лед в умывальнике, сварим картошку…

Жаль, что не видит отец нашей стройки, думаю я, набирая стылую тягучую воду. Он бы порадовался. В конце своей жизни отец мало радовался.

…Со смертью матери семья дала трещину. Мы все, кроме Феликса, жили под одной крышей, но дома не получалось.

Томились по разные стороны фанерной перегородки две молодые семьи — Молодцовы и Удиловы. Пытался вжиться в богему тридцатилетний слесарь-сборщик Юрка. Я учил уроки и ходил заниматься боксом в «Буревестник». Отец стучал на машинке письма старым друзьям и пытался, как прежде, устраивать по выходным семейные обеды. Получалось плохо. Приходил Феликс, отец, в белой рубашке с галстуком пытался шутить, вспоминал веселые истории, усердно требовал попробовать огурчики, грибную подливку, которую любила мать, зятья молчали, сестры избегали встречаться глазами, и о прошлых дружных застольях напоминали лишь белая скатерть с синими драконами, хрустальные подставки под ножи и вилки и высокая ваза с сухими цветами в центре стола.

С небольшого портрета на стене строго смотрела на нас мать — с молодым, незнакомым мне лицом и орденом «Материнской славы» на лацкане жакета.

Потом уехали Молодцовы. Закончив училище, укатил на бесконечные гастроли Юрка. Поступил на заочное в Горный и стал мотаться по северным командировкам я. Феликс появлялся редко, и отец с апреля по ноябрь жил на даче, оставляя квартиру Удиловым, у которых родился второй сын.

Обеды тихо прекратились.

От семьи остались одни осколки.

Иногда сестры привозили отцу внуков, жили не подолгу на даче, копались в огороде, но лада не получалось. Почему? Ведь в погребе уживались?..

Возвращаясь из командировок, я чувствовал себя в квартире лишним. В нашей с отцом комнате сушилось белье племянников, стол был завален коробочками Удилова, а сам Удилов с притворным удивлением сообщал мне утром, как ночью они все проснулись от страшного грохота и только потом догадались, что это я хлопал дверьми, вставая в туалет. «Ты представляешь! — Никола округлял глаза и поднимал брови: — Вдруг как загремит: «трах-тах-тах!» Верочка даже вздрогнула…»

Я ехал к отцу и жил до следующей командировки на даче.

Мы выкапывали картошку, сгребали влажные листья, ходили в лес, а по выходным отправлялись на кладбище — заменить цветы в банках и смести хвоинки с дорожки. Весной отец поил меня чаем с пахучими смородиновыми почками, а осенью жарил грибы с картошкой. И еще я знал, что люблю своего отца. И не знал, что потом мне будет пронзительно не хватать его — с годами все больше и больше.

Тогда я побаивался за отца и просил его не тянуть с переездом в город. Отец отмахивался: не надо за него волноваться, он еще крепкий, а здесь, на свежем воздухе, и совсем чувствует себя молодцом. Пенсия — максимальная, обедать он ходит в привокзальный ресторан или кафе возле залива, белье сдает в прачечную, газ рядом, картошка своя… Недавно вот приезжал Вася Шепотьев — друг юности из Тамбова, и они с ним славно выпили по рюмочке… Так что есть еще порох в пороховницах.

Потом, через много лет, когда отца уже не стало, мне попался в руки его блокнотик той поры.

Страница за страницей отец размашистым почерком перечислял, что нужно убрать с улицы в дом, что отвезти в Ленинград, что закрыть и отключить, куда поставить на зиму банки с грибами и кастрюли с капустой. Я думал, что читаю отцовскую памятку самому себе, пока не дошел до дважды подчеркнутой надписи: «Обязательно! В случае моей смерти позвонить…» — и шел недлинный список телефонов.