Уличные ребятишки, которые писали ругательства на фасадах жилищ обращенных, никогда не пачкали словом «марран»[18] белых стен докторского дома. А между тем Габриэль Акоста, несомненно, заслуживал наравне с другими эту кличку, которой клеймили евреев, перешедших в христианство. Он действительно был марраном, поскольку предки его приняли христианство менее ста лет назад, в конце XIV века, в период страшного преследования евреев, чтобы спасти таким образом свою жизнь и состояние. Они приняли фамилию Акоста, подобно другим их единоверцам, живущим в Испании и Португалии, и, сменив религию, продолжали заниматься тем же ремеслом.
В этой семье всегда был какой-нибудь прославленный врач. Ее члены, еще носившие еврейскую фамилию и жившие при дворах Кастилии, Португалии и Арагона, посвятили себя науке врачевания. Теперь, в XV веке, третье поколение придворных лекарей Акоста продолжало поддерживать семейную славу.
Несмотря на прошлое своей семьи, Габриэль Акоста не внушал ни подозрения, ни тревоги новому трибуналу инквизиции.[19] Он тщательно выполнял все обязанности христианина, неуклонно ходил к мессе каждое воскресенье, по вечерам перебирал четки в кругу семьи и ничуть не возражал против набожности своей жены, прекрасной и почтенной доньи Менсии, наследницы древнего рода старых христиан, тех, которые пришли с севера много веков назад, чтобы по призыву короля Кастилии, святого Фернандо, завоевать Андалусию.[20]
Донья Менсия была высокая, полнотелая женщина, лицо которой своей почти безжизненной белизной напоминало лица одалисок и монахинь, словом, женщин, ведущих замкнутый и сидячий образ жизни. Она восхищалась своим доктором как мужчиной и как ученым. С почти суеверным благоговением наблюдала она, как он, сидя над толстым томом и подперев голову рукой, проводит целые часы в книжном зале. Сама достойная дама едва умела читать, и у нее дрожали пальцы, когда ей предстояла мучительная задача нацарапать свою подпись. Бог не дал ей детей, и она заполняла свой досуг тем, что придумывала новые блюда для доктора, внимательно следила за порядком в кухне, кладовых и гардеробах, вышивала по вечерам, сидя на парчовых подушках в обществе двух молоденьких мавританских рабынь, искусных рукодельниц, присутствовала на всех церемониях в соборе (некогда Большой мечети) и в других церквах города, которые также были в свое время мавританскими или еврейскими храмами. Злые языки постарались довести до ее сведения супружеские измены доктора, в частности — его связь с некоей красивой андухарской еврейкой; но христианская матрона стала в конце концов спокойно относиться к этим небольшим неприятностям, которые вначале ее сильно волновали. Таковы уж все мужчины; к тому же, она была уверена, что Акоста ценит ее больше, чем других. Ведь точно так же и король дон Фернандо любит и уважает королеву донью Исабелу больше всех женщин, но стоит ему расстаться с ней и уехать, как он оставляет незаконного младенца всюду, где проведет сколько-нибудь длительное время. Раз солдаты и врачи проводят почти всю свою жизнь вне дома, незачем их женам и знать, чем они занимаются, когда отсутствуют. А что касается любовных связей с еврейками, то редкий король поступает иначе, чем доктор. Донье Менсии было хорошо известно, что некий принц, незаконный брат дона Фернандо, был сыном покойного дона Хуана, короля Арагона, и еврейки, с которой тот был в связи почти всю свою жизнь.
Инквизиторы, казалось, не вполне были уверены в преданности знаменитого врача христианской вере, но не трогали его, твердо зная, что он никогда не станет разглашать свои скрытые убеждения. Они знали также, что у него в душе не сохранилось ни малейшей склонности к религии предков, и не имели никаких оснований заподозрить Акосту в тайном соблюдении иудейских обрядов. Евреи относились к нему с большей неприязнью, чем христиане, на не потому, что он был обращенным, — таких среди испанцев были тысячи. Нет, они его ненавидели за безверие, считая, что он гораздо менее религиозен, чем христиане. И инквизиторы считали его гениальным безумцем, достаточно осторожным, чтобы скрывать свои парадоксальные суждения, которые только время от времени невольно прорывались наружу.
Разве он мог бы совратить кого-нибудь своими домыслами в те времена, когда вера была так крепка, что каждый готов был умереть или предать смерти другого во имя своих религиозных убеждений, а неверующих не было вовсе?
Акоста относился к жизни со свойственным ему скептическим любопытством, недоверчиво и в то же время благодушно. Он говорил о богах больше, чем о едином боге, считая, что человечество было счастливее в эпоху язычества, чем в настоящее время. Он изучал мудрецов и поэтов этих отдаленных веков, убежденный, что после них мир погрузился в невежество и варварство. Он был одним из тех, кого в Италии начинали называть гуманистами. Путешествие в Рим еще более укрепило в нем эти взгляды, почерпнутые им ранее из книг. И так как эти гуманисты господствовали при папском дворе и при многих королевских дворах, куда их приглашали в качестве наставников к наследным принцам, некоторые монахи и священнослужители Кордовы, желая блеснуть своей ученостью, гордились дружбой с лекарем Акостой, признавая его большое умственное превосходство и глядя на него в то же время как на милого ребенка, дерзкого и озорного, который позволяет себе рискованные игры с предметами, заслуживающими глубокого уважения.
19
Инквизиция была создана в XIII в. папством для борьбы с «еретиками». В 1478 г. короли-католики реорганизовали инквизиционный трибунал, поставив инквизицию на службу абсолютизму.
20
При кастильском короле Фернандо III, правившем с 1217 по 1252 г., были отвоеваны у мавров Кордова, Севилья, Мурсия и Хаэн.