Но всё дело в том, что Пруст это осознает. И поэтому любая вещь вызывает в его сознании множество ассоциаций. Он всё время вспоминает. Вместе с тем у Пруста есть твёрдое понимание того, что мир, который мы видим вокруг, это не тот мир, который существует на самом деле. Всегда остаётся какая-то непроницаемая, тёмная сторона, которая нам недоступна. Мы не можем её разглядеть. «Какую бы глубокую симпатию мы ни испытывали к живому существу, мы воспринимаем его главным образом чувством, следовательно, оно остаётся для нас непрозрачным, оно представляет собой для нас мёртвый груз, который наша впечатлительность не в силах поднять. Если с живым существом случается несчастье, то лишь крохотная частица нашего общего о нём представления приходит в волнение; более того: само это существо волнуется лишь небольшой частью того общего представления, которое сложилось у него о себе. Находка первого романиста состояла в том, что он додумался до замены непроницаемых для души частей равным количеством частей невещественных, то есть таких, которые наша душа способна усвоить…» (По направлению к Свану»).
Живого человека мы не можем постичь до конца, а художественный образ создан таким образом, что он вполне укладывается в нашем сознании. И поэтому мы невольно, осознаём это или нет, наслаиваем на своё восприятие какого-то конкретного человека те представления, которые связаны с искусством. Однако они никогда его не исчерпывают. Всегда остаётся нечто скрытое, нераспознанное.
Более того, Пруст подчеркивает: мы всегда видим мир только с какой-то одной, единственной точки зрения. А увидеть мир одновременно с разных сторон нам не дано. «Когда мне приходилось бывать в Жуи-ле-Виконт, я сперва видел какую-нибудь одну часть канала; только свернёшь за угол – глядь, уже другая, а та исчезла. Как я ни пытался мысленно их соединить, толку от этого было мало. Совсем иное дело, когда смотришь с колокольни святого Илария: оттуда открывается общий вид на всю сеть. Только самую воду не различишь, – можно подумать, что город разделён на части широкими ущельями: словно каравай разрезали на куски, но они ещё не отвалились. Чтобы получить полное представление, нужно быть одновременно на колокольне святого Илария и в Жуи-ле-Виконт». («По направлению к Свану»).
Важную роль в романе играет история любви Марселя к Альбертине. Но Альбертина каждый раз выступает в повествовании Пруста по-новому. «Лицо человеческое подобно божественному лику. Это целая гроздь лиц, которые находятся в разных плоскостях и которые нельзя увидеть одновременно».
И даже в третьей книге, когда происходит сближение героя с Альбертиной, это её качество остается неизменным. «Словом, уже в Бальбеке Альбертина казалась мне разной; теперь, словно до невероятия ускорив изменения перспективы и изменения окраски, какие представляет нашему взору женщина при встречах с ней, я решил уложить все эти встречи в несколько секунд, чтобы опытным путём воссоздать явление разнообразия человеческой личности и вытащить одну из другой, как из футляра, все заключенные в ней возможности, и на коротком расстоянии от моих губ до её щеки увидел десять Альбертин; эта девушка была подобна многоглавой богине, и та, которая открывалась моим глазам после всех, как только я пытался приблизиться к ней, пряталась за другую. Пока я к ней наконец не прикоснулся, я по крайней мере видел её, от неё исходило легкое благоухание. Но увы! – для поцелуя наши ноздри и наши глаза так же плохо расположены, как плохо устроены губы, – внезапно мои глаза перестали видеть, мой нос, вдавившийся в щеку, уже не различал запаха, и, так и не узнав вкуса желанной розы, я понял по этим невыносимым для меня признакам, что наконец я целую щеку Альбертины». («У Германтов». II).
Итак, нам не дано охватить целое. Вот почему в любви, по убеждению Пруста, огромную роль играет воображение: «Решающим условием, необходимым для того, чтобы зародилась любовь, условием, при наличии которого все остальные кажутся уже неважными, является уверенность, что некое существо имеет отношение к неведомому нам миру и что его любовь нас туда ведёт. Даже те женщины, которые якобы судят о мужчине только по его наружности, на самом деле видят в его наружности излучение некоего особенного мира. Вот почему они любят военных, пожарных; форма заставляет их быть снисходительными к наружности; когда женщины целуются с ними, им чудится, что под панцирем бьётся необыкновенное сердце, бесстрашное и нежное; юный властелин или наследный принц для одержания наиболее отрадных побед в чужих странах, где он путешествует, не нуждается в красивом профиле, без которого, пожалуй, не мог бы обойтись биржевой заяц». («По направлению к Свану». «Комбре»).