В произведении Леверкюна существен образ доктора, гуманного доктора, которой предлагает Фаустусу раскаяться, и тогда, может, он будет прощён Господом Богом. Но Фаустус обращается к нему с теми же словами, с которыми Христос обращался к дьяволу: "Изыди"! Он не желает быть спасён для этого мира.
Вот почему это произведение проникнуто абсолютным, беспросветным отчаянием.
Но оно обладает и некоторыми парадоксальными особенностями. Однако прежде я хотел бы отметить вот что. Цейтблом пишет: «Как странно смыкаются времена – время, в котором я пишу, со временем, в котором протекала жизнь, мною описываемая. Ибо последние годы духовной жизни моего героя, 1929 и 1930 годы, после крушения его матримониальных планов, потери друга, смерти чудесного ребёнка, который стал ему так дорог, уже совпали с возвышением и самоутверждением зла, овладевшего нашей страной и ныне гибнущего в крови и пламени». (XLVI)
Итак, кроме личного плана, кроме событий жизни Адриана Леверкюна, также важно и то время, в которое возникло это произведение, это 1929-30 годы, когда к власти в Германии рвался фашизм, победу которого, очевидно, Адриан Леверкюн предчувствовал. Поэтому это отчаяние связано не только с личной судьбой композитора, но и с исторической судьбой Германии.
Однако здесь присутствует ещё один смысловой ряд. «Как странно смыкаются времена»; «время, в котором я пишу», со временем, «в котором протекала жизнь, мною описанная». Цейтблом делает свои записи в 1945 году, когда происходит поражение Германии. Но в романе присутствует и другая дата, это 1945-47 годы. И здесь "я" рассказчика – это уже не Цейтблом, а сам Томас Манн. Это время события, которое произвело невероятно сильное впечатление как на писателя, так и на всех его современников – это взрыв атомной бомбы, который поставил под сомнение само дальнейшее существование человечества.
Произведение Адрина Леверкюна отличается известной парадоксальностью. Это парадокс содержания и парадокс формы. Оно проникнуто отчаянием, как я уже сказал. «Вы только послушайте финал, послушайте его вместе со мной! Одна за другой смолкают группы инструментов, остаётся лишь то, во что излилась кантата, – высокое «соль» виолончели, последнее слово, последний отлетающий звук медленно меркнет в pianissimo ферматы. И всё: только ночь и молчание. Но звенящая нота, что повисла среди молчания, уже исчезнувшая, которой внемлет ещё только душа, нота, некогда бывшая отголоском печали, изменила свой смысл и сияет, как светоч в ночи». (XLVI). Но из этого абсолютного отчаяния рождается нота надежды. Таков парадокс содержания последней кантаты Адрина Леверкюна.
Что касается формы, это самое конструктивное произведение композитора. Нигде та теория строго стиля, которую он проповедовал, не осуществляется с такой полнотой и последовательностью. Здесь нет ни одной свободной ноты, которая бы не подчинялась правилам 12-тоновой системы. И в то же время это самое свободное произведение Адрина Леверкюна. Цейтблом скажет: «Разве же парадоксу искусства (когда из тотальной конструктивности родится выражение – выражение как жалоба) не соответствует религиозный парадокс (когда из глубочайшего нечестия, пусть только как едва слышный вопрос, пробивается росток надежды)?» (XLVI)
В теме Фауста нашла отражение глубоко личная трагедия Адриана Леверкюна. В этом произведении герой передал то отчаяние, которое он сам переживал. Собственная трагедия композитора получила здесь наиболее непосредственное, полное выражение. Из этой предельной конструктивности родилось самое свободное произведение Адриана Леверкюна.
Как объяснить эти два парадокса?
Сначала о парадоксе формы. Что касается музыкального творения Адриана Леверкюна, нам здесь, конечно, приходится верить Томасу Манну. Мы ведь не слышали этой музыки. Но у нас есть пример. Это сам роман Томаса Манна. Вообще, конструктивность и свобода в искусстве находятся в очень сложных взаимодействиях. Приведу совсем простой пример. Итальянская комедия масок, очень конструктивное явление… Там присутствует твёрдый сюжет и довольно строгая система масок. Заранее определены роли, заданы типажи, которыми располагает герой. Однако из этой конструктивности рождается свобода. Дело в том, что в такой комедии не существовало готового текста, всё строилось на импровизации. Актёр фактически сочинял текст на глазах у зрителя, часто включая в действо отклик на какие-то текущие события. Именно благодаря этой строгой конструктивности была возможна и импровизация…