"Назавжди"
Ранней весной 1984 года, когда подули первые теплые ветры и только что растаял снег, я приехал в Трахтемиров и, сидя на скамейке возле хаты деда Прокопа, слушал разные сельские истории, которые рассказывала мне баба Антонина.
"...Теперiшнi коти в нас недавно - оцей, Юзек, жирний та круглий, наче гарбуз; лiнивий, сiрий та дурний, та маленька кiшечка Муха - та, що не ночує вдома. А до того був Рижик. Та такий же був красивий, весь рудий, наче лис, пухнастий, а груди бiлi. Його привела стара кiшка, що вже померла, отут у цiй хатi вiн вирiс, а тодi настало одне лiто, гаряче дуже, i Рижик десь зник. Потiм за п'ять днiв прийшов худий, я його погодувала. Поїв вiн i виходить з сiней. А я йому кажу: ти ж дивися, повертайся додому. А вiн тiльки подивився на мене, пiшов i не вертався вже нiколи. Через рiк чи через два бачила я його за горою, гукаю: "Рижик, Рижик", а вiн тiкає, i худий же такий - от зараза! У хатi вирiс, годували ми його молочком, i на печi спав, а тодi закортiло йому тiєї свободи, одцурався людей, здичавiв i зiйшов з дому у яри та лiси назавжди. Хiба я знала, що вiн вже не вернеться нiколи?".
Ввечерi того ж дня у присмерку я сидiв пiд старою акацiєю, а з-за Днiпра налiтав вiтер i шумiв у деревах. Слухаючи той вiтер, я раптом подумав, що може i мене вже немає... Як того кота - назавжди... Пiшов, щоб не повернутися нiколи...
зник, щезнув, як тане сiль у морi.
"У склянцi золотавий чай. Так хочеться опертись
об край вiкна i мiцний, терпкий, синiй пити холод
дивитись, як сумна зоря останнiм поцiлунком
прощається з сестрою, що їй в зореколi
не сяять вже бiльше нiколи-нiколи..."
Богдан-Iгор Антонич (1935)
Може саме в цьому щастя - чи свобода? - пiти i вже не повертатися нiколи.
Розчинитися в довколишньому свiтi, як цукор у склянцi чаю; розтанути, як бiла хмара над далекою горою Вiхою...
ПРАМОРЕ ТЕТИС
"Мы входим в лето все глубже и глубже..."
В конце апреля настали по-настоящему тёплые дни, распустились первые весенние цветы и дороги очередного лета снова позвали меня. Отменив все дела и отпросившись на работе, я собрал рюкзак и отправился на пристань. Когда я заходил по трапу в "Метеор-6", солнце блеснуло в круглом лобовом стекле корабля -что еще с нами будет!
Пол вздрогнул, завёлся дизель, потом второй; метеор развернулся под зазеленевшими первой листвой киевскими горами и вышел на фарватер, миновав пешеходный мост. Я стоял на выходе возле правого борта, и в лицо дул ветер свободы. Путь мой лежал в Бучак, чтобы там, под сверкающим солнцем, на белых песчаных обрывах и каменистом побережье, в прозрачных весенних лесах, пропитанных запахом первых цветов, и в глубоких холодных ярах вновь изведать влекущую силу бучацкого посвящения.
Я вспомнил сцену, увиденную в прошлом году на бучацкой пристани и поразившую моё воображение - в горячий полдень, когда тени становятся короткими и темнеет свет солнца, к пристани подошел "Метеор-23". У борота старой ржавой баржи пристани стоял парень, обросший щетиной, в побелевших штанах, рубашке цвета хаки с буквами "П.К." на кармане и в коричневой шляпе с опущенными полями. На дудке он играл марш "Прощание славянки", приветствуя подходящий корабль. Какие-то пожилые канадские украинцы добропорядочного вида, ехавшие в Канев на Тарасову гору, привстали, пораженные этим зрелищем, и щёлкали фотоаппаратами.
Парень заходит в салон, занося свой огромный рюкзак, вымазанный в глине. Толпа шарахается в равные стороны. Я захожу за ним. Он идёт прямо к буфету и говорит:
"Пива. Холодного". За ним к буфету подхожу и я, тоже в одежде бродяги, и с таким же большим рюкзаком. "А мне пепси-колы. Две бутылки... Нет, три... Холодной...".
Мы с ним переглянулись - встреча двух странников, опалённых солнцем...
Потом этого парня мне пришлось однажды видеть в Голубом Каньоне. Он шел по дну глубокого яра в своей старой шляпе и играл на дудке, то появляясь в поле зрения, то исчезая, пока не скрылся совсем за высоким обрывом. "Это, видимо, непростой хлопец" - подумал я тогда про себя.
А приехав сейчас в Бучак, неподалеку от Бабиной горы я, к своему удивлению, увидал такую картину - по травянистому пологому склону холма в жаркий полдень медленно поднималось трое: один был с приемником, но без трусов; второй - полностью голый и с миноискателем; а третий, в красной рубашке и коричневой шляпе шел сзади, играя на дудке и завершая эту процессию. Я понял, что с этими ребятами нужно непременно познакомиться.
Это были Сережа, Гриша и Коля. Сережа попал в эти места впервые и ходил без трусов, но с огромной дубиной, словно первобытный человек. "Охочусь на куропаток" - пояснял он. После той встречи я Сережу больше не видел, а с Гришей и Колей встречался у костра множество раз и они стали моими друзьями. Гриша был увлечен идеей найти немецкий танк, который был подбит и упал в яр но, по рассказам местных дедов, не горел и в нем могло сохраниться старое оружие - главное увлечение Гриши, может быть, даже большее, чем женщины. Коля говорил о себе просто: "Люблю поиграть на дудке и покричать. Но в городе могут забрать в милицию, а тут кричи сколько хочешь". Так я познакомился с этой прикольной компанией, уже много лет приезжавшей на Бабину гору.
Ребята остановились в березовой роще под горой, а я поднялся на вершину, где прошлым летом благодаря ветру силы бесконечность мира вошла в мою душу. Там оказалась ровная площадка для палатки, и у меня была возможность оставаться наедине с небом и бескрайней далью. Вдали на юге возвышалась синеющая гряда Каневских гор, а на севере виднелась другая такая же далекая полоса холмов, заканчивающаяся мысом Зарубиной горы оттуда я пришёл сюда... Эти две горные гряды образовывали собой чашу, напоминающую собой изогнутый лук. На вершине Бабиной горы виднелись следы старых раскопов - следы деятельности доктора Максимова, а у подножья было небольшое озеро, в котором жили черепахи.
Тогда, в мае 1984 года я впервые остался в этом месте надолго - по ночам сидел с компанией у костра, участвуя в разговорах о жизни и слушая, как ветер шумит в кроне берез, или долго лежал без сна на вершине горы в спальном мешке у своей палатки, глядя на звезды. Вставал я рано утром, пока все еще спали, и отправлялся в яр - "Голубой каньон", решив за несколько дней обойти все его отроги.
Зеленый мир яра очаровал меня в утренние часы, когда воздух был холодным, трава - мокрой от росы, а бездонная синева небес виднелась высоко над головой, зажатая между двух отвесных стенок каньона, в котором быстрый поток тек по каменистому дну.
Через несколько часов, когда солнце поднималось выше, мы подолгу лежали на берегу, на белом песке, осыпающемся со склона горы, слушали музыку по приемнику или бесились в воде. Целыми днями мы наблюдали в подзорную трубу за черепахами, выползавшими на плававшие в озере коряги, чтобы погреться на солнце. Зеленые листья, мох, неподвижное черное зеркало воды - и равнодушные ко всему немигающие глаза, замедленные движения... как ящеры древних морей... Той весной я увидел весь жизненный цикл черепах - как они размножаются и откладывают на берегу яйца; видел как маленькие черепашки величиной с монету ползут по берегу в озеро; находил в болоте и на каменистом берегу панцири черепах, уже закончивших свой жизненный путь.
Все эти дни была яркая безоблачная погода, и жгущее солнце высоко стояло над песчаными склонами прибрежных обрывов. А синее небо над головой казалось в зените совсем тёмным. Это были как раз те майские дни, когда дует сильный ветер - поистине, ветер силы! - очищая небо, солнечный свет становится ослепительно ярким и листья деревьев блестят, как металл. В такие дни мне всегда казалось, что в этом свете, так же как и в ветре, скрыта особая сила, сила Великого Полдня, способная входить в меня.
Лежа на ватнике под яркой синевой майского неба на каменистом берегу у Бабиной горы, я долго созерцал тёмно-зеленую крону липы, растущей возле черепахового озера. Она была залита ослепительным светом, и листья блестели, как сталь. Из-за горы появилась серебристая точка едва различимого самолёта, летящего, казалось, вертикально вверх. Опершись на белую иглу своего следа, он поднимался все выше и выше в темный зенит, и след за ним сразу же таял.