"Не думайте и не действуйте, а просто будьте..." - вспомнились мне слова из трактата одного местного адепта по прозвищу Волохан. Мне приходилось читать его самиздатовские труды, подписанные псевдонимом "№20" - как потом выяснилось, это был номер его квартиры. Я знал, что Волохан тоже приезжает в Бучак, ходит по этим дорогам, подолгу живет в палатке возле дома Вити А. в дальней части села - на хуторе Билянивка. Тогда я ещё не был знаком ни с кем из этой компании кроме самого Вити А. Но трактаты Волохана - "Эволюция сознания в документах", "На подступах к Локаята-йоге" и другие - произвели на меня сильное впечатление, и тем летом я носил на дне рюкзака с трудом читаемые фотокопии. В те годы, когда эзотерическая литература не издавалась, плохо читаемые копии были обычным делом.
Возможно, из-за с трудом различимого местами текста, а может быть - от энтузиазма, свойственного молодости, смысл этих текстов часто казался более многозначительным и таинственным, чем было на самом деле. Однако трактаты Волохана не утратили своего очарования для меня и спустя двадцать лет, когда они стали доступны в Интернете и есть на компакт-дисках, которые можно купить на любой станции метро.
А а то лето я часто читал их и до сих пор помню некоторые места наизусть, хотя, может быть, и не совсем точно: "Йога выходит в жизнь, чтобы её наполнить, но в то же время она должна суметь не раствориться в ней бесследно..."... "Именно непричастность в причастности дает полноту существования и подлинную свободу - не только "от чего", но и "для чего"...
В этих трактатах было нечто, скрытое между строк - может быть, отражающее личность самого автора, - что завораживало меня, заставляя снова и снова вспоминать его загадочные слова то на жарких дорогах лета, то по ночам у костра.
"Брахман есть пустота. И в этой таинственной пустоте зарождаются законы пространства, времени, причинности - весь наш мир с трамваями, воробьями, клочками газет, катящимися по ветру..."
Через Волохана, познакомиться с которым мне предстояло только через год, я открыл для себя понимание некоторых идей - древних и давно известных, изложенных во многих книгах, от "Дао де цзин" до Ричарда Баха и Рам Дасса. Однако ранее эти идеи, понимаемые умом, были непостижимы для моего сердца. Теперь же, по мере избавления от ума и погружения в миры бучацкого посвящения, куда привёл меня ветер силы, все эти идеи начали входить в моё сердце, питая его, как вода - ведь "Дао подобно воде...", а "мягкое и слабое побеждает твердое и сильное...".
Так Волохан стал одним из тех, у кого я научился чему-то принципиально важному; может быть даже у него - в большей мере, чем от кого-либо другого из людей, оказавших на меня влияние. Говорят, что талант Алана Уоттса был в умении излагать идеи культур Востока таким образом, что они становились понятными современному человеку. Так и Волохан - он изложил некоторые идеи такими словами, которые были созвучны моему сердцу. И эти слова стали тем зеркалом, в которых ветер силы отразил нечто непостижимое, присутствующее повсюду в мире - в холмах, лесах, полевых дорогах и небесах.
А может быть, это сам ветер силы обращался ко мне через слова его книг... И если раньше я считал, что следую пути воина - охотника за силой, стараясь применять принципы этого пути не только на дорогах странствий, но и во всем остальном - работа, деньги, отношения с женщинами и друзьями то теперь этот ветер привел меня к совершенно иному пути, пути текущей воды, пути спонтанности, пути неусилия, недеяния и незнания (ведь "незнание глубже, а знание мельче..."). И то, что воину необходимо завоевывать силой несгибаемого намерения, вода достигает без усилий, побеждая своей мягкостью и слабостью...
Погруженный в размышления, я дошел до Бабиной горы. Опять передо мной была высокая зелёная липа и белые облака над головой. И небо - безбрежное небо лета, ласкающее своей синевой, как будто так ласкает нас сама Жизнь единственная Реальность. Ведь у неё нет рук для ласки, а только это небо с его голубым светом...
"З усiх явищ найдивнiше - то саме iснування..."
Вдруг я понял до конца эти слова Богдана Антонича, написанные им несомненно в момент озарения. Понял не умом, как может понять любой человек эти нехитрые слова, а именно пережил. "... само существование..."
Мне вспомнился день в августе прошлого года, когда исчезла стеклянная перегородка, отделявшая меня, "зрящего" - от мира, "зримого". Если человек отказался от добра и зла, отказался от всех разграничений, а потом отказался и от того, чем он отказывался от разграничений - от ума - он остаётся один на один с "тем, что есть", лицом к лицу с единственной реальностью. И тогда действительно уже ничего не нужно, кроме самого процесса существования, в котором обнаруживается источник изначальной радости.
В такие мгновения кажется, что поток времени остановился и, наконец, исчезла рябь быстрого течения бытия, скрывающая за собой то, что находится в глубине.
Ведь именно время отделяет человека от запредельного - вспомнились мне слова Мейстера Экхарта, написанные много веков назад. Не только преходящие вещи и преходящие страсти, но сам налёт и привкус времени... А когда этот поток прекращает течь, тогда остается вечно настоящее. "Кайрос", "Nunc stanc", "Here now", "здесь и сейчас" - по разному пытались называть такое мгновение вечно настоящего, когда останавливается поток бытия, а подлинность мира переживается со всей ее остротой.
Конечно, всё это трудно объяснить словами, если не пережил сам. Но когда наступает ЭТО, художник откладывает кисть, а пишущий - бумагу. Больше писать не о чем. Потому что настало наконец ТО САМОЕ...
Солнце садилось. Поднявшись на гору, я поставил там палатку и лег на нагревшейся за день вершине среди зарослей пахнущих летом трав. Передо мной разворачивалась величественное зрелище заката - зрелище, присутствующее в мире каждый день, но от этого не утрачивающее своей красоты. А когда красная заря начала разгораться над горами, из которых я пришел сюда, ко мне пришло долгожданное чувство бесконечности бесконечности мира и бесконечности жизни.
В угасающем небо яркий розовый след самолета поднимался к самому зениту, а у меня вдруг появилось желание завтра рано утром отправиться в Канев на самую высокую гору, поднимавшуюся за лесом. Там, на вершине, белело пятно какого-то поля, а за ним - темная точка одинокого дерева. Эту гору я постоянно видел перед собой отсюда, и кто знает, может быть там я найду что-то необыкновенное? От этой мысли, пришедшей на грани сна, в сердце возникло чувство радости. Надо мной загорались звезды, я поуютнее улегся в спальном мешке и уснул.
Приехав рано утром на автобусе в Канев, я пошёл по дну одного из яров, вьющегося между высоких и крутых зеленых холмов, к самому его истоку и там поднялся на гору, к которой стремился. Передо мной открылось светлое, почти белое поле созревшего овса, колышущегося под ветром. На вершине горы стояла деревянная вышка топографического маяка, а рядом была одинокая липа, старая и раскидистая, как уютный дом, из тени которой куда не посмотришь - одно только бескрайнее небо, а ни гор, ни горизонта не видно - они остались где-то внизу, за краями колышущегося белого поля.
Там, под этой липой я встретил час полдня, а потом забрался по железным скобам на деревянную вышку, где можно было стоять на шатких досках, обозревая дали.
Здесь небо казалось ещё ближе, и я ликовал - меня не обмануло вчерашнее предчувствие, и Марьина гора (а именно так называлось это место) очаровала меня.
Потом, в последующие годы не раз её далекая вершина с одинокой липой, видимая почти с любой точки на побережье, влекла меня к себя, обещая снова и снова прикосновение к чувству бесконечности жизни и даря стремление к свободе - к самой совершенной свободе, какая может быть в этом конечном мире Солнца и Луны, конечном мире Сансары.