— Тебе обязательно богохульствовать всякий раз, когда ты открываешь рот? — столь же резко ответила Матильда, все еще глядя прямо перед собой. — Тебе бы приличествовало почаще бывать в церкви, а не в трактире.
После унижения, свалившегося на Матильду два месяца назад, она также избегала упоминать имя Несты, хотя, как и большинство жителей Эксетера, прекрасно осознавала притягательную силу постоялого двора «Ветка плюща» для сэра Джона де Вулфа.
— Я не исполнял своих обязанностей слишком долго, хотя Гвин и Томас старались изо всех сил эти последние несколько недель. Я дольше не могу оставлять все на них и приказчиков. Мне необходимо выходить из дому и ходить столько, сколько позволит нога, — а она быстро приходит в норму, мне с каждым днем все лучше и лучше.
И после паузы с явной неохотой добавил:
— И в огромной степени благодаря тебе, Матильда, за что я искренне признателен.
Последние слова были явно лишними, так как даже намек на близость был чужд их взаимоотношениям.
Матильда развернулась на стуле, и тяжелый подол ее платья зашуршал по плитам пола.
— У тебя долг коронера, а у меня свой— жены. Не могла же я позволить залечивать твою рану этой потаскухе-служанке или той ведьме из нижнего города. Достаточно с меня и того, что в доме почти весь день крутится это лохматое корнуолльское животное или этот извращенец — бывший священник.
Де Вулф вздохнул, чувствуя, что после относительного перемирия последних двух месяцев все в их отношениях вновь возвращалось на круги своя. Но от надвигающейся ссоры спасло появление Мэри с подносом, на котором стояла огромная деревянная миска с бульоном и лежали куски хлеба со свининой и капустой. За ней появилась чахлая фигура старика Симона, их дворового слуги, в чьи обязанности входило колоть дрова и присматривать за камином и уборной. Он принес кувшин горячего вина с двумя оловянными кружками, и еда да питье отвлекли вечно голодную Матильду от недовольного ворчания.
Проглотив добрую половину принесенного, включая ломоть хлеба, служивший тарелкой на скобленых досках стола, и поглотив с полпинты глинтвейна, Матильда резко прервала молчание, объявив, что пойдет наверх, чтобы ее расчесала Люсиль, хотя де Вулф подозревал, что ей просто необходимо было переварить тяжесть в набитом брюхе.
Насытившаяся благоверная прошествовала прочь, не проронив ни слова, а благодарный за это судьбе де Вулф, прихватив свою кружку, прошел к очагу и опустился в одно из обитых рогожкой кресел с деревянными подлокотниками и колпаком, защищавшим от сквозняков, которые дули из незастекленных окон, затянутых полотном. Подошедший Брут положил большую коричневую голову на колени хозяина, и Джон погладил собачьи уши, рассеяно глядя в огонь.
Появилась Мэри, чтобы унести остатки трапезы и убрать со стола.
— Заходил Томас. Сказал, что примерно во втором часу принесет какую-то работу. Она кивнула головой в направлении соседнего собора, колокола которого помимо множества служб еще и сообщали городу время.
— Я дала ему немного поесть. Бедняга похож на скелет, — с укоризной добавила Мэри, намекая на то, что де Вулф недоплачивал своему писарю. Тщедушный бывший священник получал пенни в день из собственного кармана коронера, что— поскольку ему бесплатно стелили тюфяк в лачуге для прислуги в одном из домов каноника на Соборной площади — вполне должно было хватать на еду. И уж определенно, это было намного больше того, что Томас имел до прошлого сентября: после того, как его вышвырнули из Винчестера, где у него была должность преподавателя в кафедральной школе, он испытывал крайнюю нужду. Одна из учениц обвинила его в непристойных домогательствах. После неудачной попытки хоть как-нибудь заработать на жизнь написанием писем для купцов, Томас подался в Эксетер, где сдался на милость своего дяди, архидьякона Джона де Алансона. Будучи хорошим другом де Вулфа, каноник уговорил нового коронера взять Томаса писарем, ибо коротышка в совершенстве владел пером и пергаментом.
Наевшись до отвала и напившись теплого вина, коронер уже почти задремал, когда вдруг скрип двери по камням заставил его вздрогнуть. Он повернулся, ожидая увидеть своего писаря, но это был Гвин Полруанский, прозванный так по названию родной деревни. Верзила сначала просунул голову, опасаясь застать Матильду: та смотрела на всех ненормандцев, как на каких-то нелюдей, особенно это относилось к кельтам. Ее коробило от мысли, что ее муж был наполовину валлийцем, что было основным источником ее ожесточенной неприязни к свекрови.
— Входи, Гвин, она наверху, — усмехнулся де Вулф, догадываясь о причине нерешительности своего оруженосца. Сказано это было тихо, так как под потолком зала была узкая щель, сообщавшаяся с антресолью.
Корнуоллец глухо протопал от двери и встал у кресла коронера. Де Вулф был выше среднего роста, но Гвин не уступал емy и обладал крупным телосложением, отчего по сравнению с ним коронер выглядел просто худышкой. Еще у него была непослушная копна жестких волос и густые усища, свисавшие по обе стороны рта почти до груди, а ярко-голубые глаза сияли над внушительным носом.
— Я перенес наши вещи вниз в эту гнилую нору, которую шериф так великодушно, нам предоставил, — прогремел Гвин. — Уповаю на Бога, чтобы ваша нога заживала еще быстрее, и мы смогли бы вернуться в нашу прежнюю комнату.
— Что нового сегодня? — поинтересовался Джон. — Кто-нибудь умер или был ранен?
Гвин покачал лохматой головой.
— Сегодня ничего. Будет два повешения на улице Магдалины, на которых следовало бы присутствовать.
Одной из обязанностей коронера была конфискация имущества осужденных преступников в казну и запись факта казни и дохода — если таковой имелся — в свой архив. Его вместе с записями всех прочих правовых аспектов жизни в Девоншире нужно было предъявлять королевским судьям, когда те в конце концов добирались до графства на Общую выездную сессию. Королевские судьи должны были приезжать каждый квартал для слушания серьезных дел, но часто сессия запаздывала на целый год.
— Снова видел того парня сегодня — даже дважды, — заметил де Вулф. — Уверен, что он меня преследует, но с этой ногой у меня нет никаких шансов поймать его.
Гвин насупился. Все, что угрожало его хозяину, даже отдаленно, воспринималось им серьезно. Хотя город, благодаря своим прочным стенам и замыкавшимся после сумерек до рассвета воротам, был довольно безопасным местом, Гвин знал, что у сэра Джона де Вулфа было немало врагов, злые намерения большинства из которых были вызваны пылкой лояльностью коронера по отношению к королю.
— Я должен зорче высматривать его, — прогремел Гвин. — Буду ходить за тобой, конным или пешим, по улицам. Если увижу кого, или ты мне дашь знак, что это он, я его сцапаю, будь уверен!
С этим мрачным обещанием он тяжелой поступью удалился. Однако де Вулфу не удалось вновь погрузиться в дрему, так как почти сразу же за оруженосцем дверь вновь отворилась. Томас де Пейн протиснулся бочком между деревянными ширмами, установленными для защиты от сквозняков.
Писарь был жалким представителем рода человеческого: костлявый коротышка с небольшим горбом на спине, прихрамывавший на левую ногу — последствия перенесенной в детстве чахотки, унесшей его мать. Редкие, прямые каштановые волосы, слегка косившие глазенки, длинный вострый нос и безвольный подбородок— все это вместе взятое делало его самым непривлекательным из мужчин, что еще больше подчеркивала поношенная одежда — серая туника под тонким черным плащом. Хотя и изгнанный почти два года назад из духовенства, он все еще сильно тосковал о прежнем роде занятий, и люди, не знавшие его истории, по-прежнему считали Томаса священником. Проживая в жилье для прислуги в доме каноника и ежедневно общаясь с духовной братией, он был в курсе всех церковных сплетен, что бывало часто полезно Джону де Вулфу.
Однако, несмотря на свою непривлекательную внешность, Томас обладал живым и хитрым умом и имел замечательный каллиграфический талант. Его знания в области истории, политики и классической литературы были удивительны, и хотя де Вулф и Гвин делали вид, что презирают его за тщедушное телосложение и робкую натуру, они втайне весьма приязненно относились к этой бывшей духовной особе.