Они в тот день долго еще говорили, и разговор их велся все вокруг дома, денег ну и прочих бытовых вещей.
Уходя от них, Матрена умышленно попросила Светлану проводить ее до автовокзала, причем попросила, чтобы она с ней пошла одна, объясняя Михаилу Семеновичу, будто у нее к дочери имеется сугубо женское дело. Тот, к счастью, возражать не стал: пожалуйста, решайте, мол, сколь вашей душе угодно, о чем речь!
«Скажи мне, пожалуйста, — накинулась по дороге Матрена на дочь, — ты кого себе нашла? Ты что, не видишь, кто он таков?! Ах господи ты боже мой! Надо же, мать в дом престарелых спровадил!.. — Она вдруг спохватилась: — Слу-ушай, милая, а не ты ли, случаем, ему посоветовала это, а? А ну-к, сказывай, паразитка этакая, сказывай, так иль нет?» Светлана недоуменно посмотрела на мать: «Ты что, Матрена Савельевна, того, рехнулась? Ты за кого меня принимаешь? — Она остановилась и заплакала: — Совсем люди с ума посходили, все до единого, честное слово!» Матрене стало жаль Светлану: «Ладно, не реви. Лучше подумай, как жить дальше». — «А что думать? Я уж избрала себе путь, нашла человека и буду с ним до конца дней тянуть лямку». — «Ты его человеком считаешь, да? Черт он бесчувственный, а не человек, са-та-на!» «Мать, перестань, — вскрикнула в бешенстве Светлана, — перестань, а то ненароком обижусь!» Матрена смотрела на дочь, а сама видела, как останавливались люди и прислушивались, о чем они говорят и спорят. «Ну и… как хошь, так и живи, хозяин — барин!» — Матрена махнула и пошла прочь.
Примерно месяца через три она получила от Светланы длинное письмо, в котором та писала, что с удовольствием оставила Михаила Семеновича, что не нужны ей ни его дом, ни деньги, ни другое всякое барахло, чем он богат.
«Мать Михаила Семеновича, — сообщала дочь, — недели две назад скончалась в доме престарелых. Михаил Семенович хотел сначала похоронить ее тут, в Разбавино, но когда узнал, что Елена Фоминична, ну, значит, Михаила Семеновича мать, оставила завещание на деньги, какие сохранила она на сберкнижке, не на него, а на Кирпилинский детский дом, то он, Михаил Семенович, передумал это делать… Ты, мать, — продолжала писать Светлана, — сказала тогда, будто это я его надоумила спровадить Елену Фоминичну в дом престарелых. Ничего подобного и близко не было, я даже говорить с ним не говорила о том, — он сам все это устроил, лично. Как видишь, ты плохо меня знаешь, мать!.. Теперь немного о себе, ну, где живу и работаю. А живу я на старой квартире. Правда, хозяйка сперва показала от ворот поворот, но я поплакалась перед ней, и она сдалась. Работаю в столовой официанткой. Профессия, хочу сказать, дрянная, постоянно в беготне, постоянно гыркать с клиентами приходится: то им, видите, одно не так, то другое, попробуй угодить, но прибыльная, смену отышачишь, глядишь, есть мелочишко на молочишко. Правда, кое-чем делиться приходится, так, говорят, сложилось здесь, своеобразный тутошний закон, а не делиться не могу, потому как меня в этом учреждении приютили, могут свободно и перо вставить, кроме того, не советуют так делать наши девчата, такие же официантки, как и я: сгорю, мол, как дважды два — четыре. Вот, кажется, и все новости. Да, добавлю еще: с Геннадием Петровичем, заведующим нашим, у меня роман. Он был женат, но жена от него ушла, и теперь, бедняжка, один. Парень он ничего: и симпатичный, и деловой. Да ты, мать, приезжай, и я тебя с ним обязательно познакомлю. Тебе он понравится, честное слово! Геннадий Петрович — не Николка и не Михаил Семенович, у него ум и хватка к серьезной жизни. А что мне, девке одинокой, еще требуется?.. Теперь уж точно — у меня все. Пиши. А лучше прикатывай к нам в Разбавино, посидим в столовке, шампуни, ну, шампанского, значит, попьем, попляшем. Прикатишь, а, мать?»