Допустим: стужа, и все солдаты зябко ежатся, скорчившись, но ты, хоть и застыл до костей, должен сдвинуть ушанку на затылок, руки не держать в карманах или за пазухой, ходить статно и улыбаться, хоть ты и чувствуешь, как от этого мороженая кожа скрипит на скулах и словно трескается. Можно и пошутить, что раны, мол, на морозе никогда не гноятся, значит, воевать в мороз гигиеничнее, лучше, не так опасно для жизни. А если начнется рукопашный, тогда жарко всем станет. Можно также перед боем, как будто между прочим, взять у какого-нибудь солдата винтовку, вынуть из нее затвор, разобрать, протереть, сложить заново, но так, чтобы это выглядело не проверкой солдата, а будто проверкой качества масла для смазки в зимних условиях, хотя пальцы от этого у тебя деревенеют и болят от соприкосновения с леденяще обжигающим металлом.
И на привале не ложиться, как все, в изнеможении, а снова ходить между солдатами, спрашивать, как они себя чувствуют. Всем своим видом подчеркивать, что самочувствие должно быть у всех непременно хорошее, как у тебя самого, у командира.
И с каким бы вопросом ни обратился к тебе солдат, ты должен быть на высоте. Не знаешь, как сразу ответить, скажи — некогда, но потом, обдумав, обязательно найди этого солдата, напомни, о чем он спрашивал, и разговорись уже «на полную катушку». В этом твое уважение к подчиненному, и подчиненный будет тебя уважать. Бывает, что ты и моложе подчиненного по возрасту и по делам жизни не имеешь такого, как он, опыта, — все равно вникай проникновенно в то, что он тебе рассказывает, не отмахивайся от того, что тебе чуждо и не постигнуто твоей жизнью, слушая, переживай, как будто то или иное с тобой лично случилось. Не поможешь советом, так облегчишь сочувствием.
Тогда солдат ближе к тебе становится, и человеческое к тебе его доверие оборачивается в бою солдатским рвением, уверенностью в том, что командир о нем в бою по-человечески тоже помнит и ему сочувствует.
Словом, все твои помыслы, все поведение должно быть подчинено солдатам, только тогда они ответно с полной осознанностью подчинятся твоей воле командира.
Другая плоскость армейских взаимоотношений — это когда Петухов сам был подчиненным у старшего по званию и ощущал, как лучшее в командире укрепляло его уверенность и тайной жаждой походить на него. И подчинение воле такого командира было вовсе не покорностью, а страстным желанием выполнить наилучшим образом его приказ.
И армейский закон о том, что приказы не обсуждают, а выполняют, зиждился на полной вере в командира. И чем крепче была эта вера, тем инициативней и неотвратимей выполнялся приказ при любых условиях, даже тогда, когда, казалось, не было возможности его выполнить.
Поэтому Петухов, пренебрегая некоторыми сторонами характера комбата Пугачева, так жадно и благоговейно схватывал его лучшие черты командира.
Пугачев, обладая поразительной выдержкой, выработал в себе железную волю. Наблюдая со своего НП за ходом боя, он тактично не вмешивался в то, как руководят своими подразделениями командиры, давал им полную самостоятельность. Этим невмешательством он вселял в них уверенность в своих силах. Наблюдал, словно посторонний, только иногда досадливо морщась или просветленно улыбаясь. И только на лбу у него от скрытого переживания выступали капли пота, которые он смахивал ладонью. И курил беспрестанно, одну папиросу за другой.
Во время боя Пугачев словно раздваивался, как бы со стороны противника руководя боем немецких подразделений. И когда тактика их действий совпадала с тем, что он мысленно им приказывал, лицо его обретало властное, самоуверенное, торжествующее выражение. И только уверившись в том, что раскрыл и понимает замыслы противника, он рассылал связных с приказаниями командирам подразделений и брался за полевой телефон, то есть уже вмешивался во все дальнейшие этапы руководства боем.
Он верно и точно угадывал критический момент, наступивший в ходе боя. И тогда группировал огонь и солдат в направлении наметившейся скважины в обороне врага и бросался туда с бойцами на прорыв.
В перерывах между боями Пугачев старался не делать солдатам замечаний о всякого рода нарушениях, но строго спрашивал с командиров, обнаруживая при этом привередливую мелочность и даже строптивость.
Он говорил:
— У хорошего командира все солдаты хорошие. У плохого — он сам себе только хорош. За проступок солдата, если по правде говорить, надо взыскивать не только с солдата, но и с его командира, причем с командира в первую очередь. — Повторял сердито: — Только у плохого командира солдат нехорош. Хороший командир не собой хвалится, а своим солдатом.